с собой множество старых мелодий, где пелось о бананово-лимонном Сингапуре и о притонах Сан-Франциско, где лиловый негр подавал кому-то манто. Опять же увлечение иностранной экзотикой на повседневном уровне как-то сосуществовало с кампанией по борьбе с космополитизмом, империализмом и международным сионизмом. «Другие страны» стали появляться на карте советского воображения, которое становилось все более эскапистским.

Поколение «оттепели» изменило не только слова, но и сам жанр популярной песни. «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью», – пелось в пародийной песне того времени. Песни «оттепели» стали антиэпичными, в них изменена интонация и настроение. Они не антисоветские, а скорее а-советские, не политические, а аполитичные. В отличие от западной левой альтернативной культуры, отличавшейся сильной политизацией, советская неофициальная культура была подчеркнуто аполитичной. Она боролась с мещанством и пошлостью, а не с остатками сталинизма. Вдруг все получили право любить и смеяться по-другому, без оркестра и официального разрешения. Критика культуры сталинизма пошла не по политической линии (которая вскоре закрылась), а по поэтической и повседневной. Самым главным чувством была дружба, особенно мужская дружба, создавшая особое неофициальное братство. А если и была любовь, то внебрачная, походная, любовь между геологом-романтиком и стюардессой, воплощающая бродячий эрос эпохи. Новое племя кочевников празднует карнавал свободы, путешествуя автостопом по стране, разбивая палаточные бивуаки и тем самым сопротивляясь бытовухе, рутине жизни и конформистскому постоянству. «Вот девочки, им хочется любить. Вот мальчики, им хочется в походы», – писала Белла Ахмадулина, полуиронически фиксируя стереотипы 1950-х.

Культура «оттепели» и начала 1960-х годов была походной. Вся страна, охваченная жаждой путешествий, казалось, сорвалась с места и отправилась в поход. Контурная карта советской родины сильно видоизменилась в 1960-е. Каждый как бы создавал свои контуры и внутренние границы родины. «Мой друг уехал в Магадан, не по этапу, не по этапу…» – пел Высоцкий. На территории бывшего ГУЛАГа зажглись туристские костры, зазвучали песни под гитару. Тундра и тайга, районы лагерей и великих строек, стали вдруг местами паломничества молодежи, которая занималась не поисками прошлого, а скорее поисками самих себя. Официальная культура 1960-х ориентировалась на будущее, неофициальная – на настоящее, это была культура забывания или забвения. Однако песни бардов, как ни странно, хранили неофициальную культурную память, забытые городские романсы, частушки, сказки и, главное, блатные и лагерные мотивы нашли в них новое воплощение. Песенная культура 1960-х была децентрализованной, «магнитофонной», она мигрировала и распространялась по неофициальным каналам. В стране, где все способы массового распространения информации находились под строгим наблюдением властей, магнитофонная культура стала своего рода маленькой революцией повседневной жизни.

Самое главное в магнитофонной культуре – это интонация и формы обращения. Вместо «мы» громкоговорителей и всенародных хоров здесь мы встречаем интимное «ты». Это авторская песня, обращенная не к анонимному зрителю, а к другу. Песня создает интимный круг кухонной или походной заговорщической дружбы, неофициальной коммунальности. Песня «Я еду за туманом» барда Юрия Кукина обращена к всепрощающей возлюбленной, которая собирает друга в поход за туманом, пакует его чемодан, готовит ужин, не проронив ни одного упрека.

Понимаешь, это странно, очень странно, Но такой уж я законченный чудак — Я гоняюсь за туманом, за туманом, И с собою мне не справиться никак. Люди сосланы делами, Люди едут за деньгами, Убегают от обиды, от тоски… А я еду за туманом, за туманом, За мечтами и за запахом тайги. Понимаешь, это просто, очень просто Для того, кто хоть однажды уходил. Ты пойми, что это остро, очень остро — Горы, солнце, песни, пляски и дожди. Пусть полным-полно набиты мне в дорогу чемоданы, В память – грусть, невозвращенные долги, А я еду за туманом, за туманом, За мечтами и за запахом тайги.

Подобно «Маршу авиаторов», эта песня тоже мечтает о путешествии, но об одиноком, без коллектива товарищей. Уход за туманом – это сольный акт индивидуалистического бегства, бегства из времени и пространства, где все поют и говорят хором. Туман, за которым уезжает герой, – самая нематериальная из всех земных материй. Его вечно исчезающая дымчатость и неуловимость придают песне особое очарование. Песня не рассказывает ни о приключениях в тайге, ни о счастливом моменте отъезда. Напротив, она полна меланхолической неги повседневности, знакомого каждодневного уюта и интимности. Романтический туман хрущевской «оттепели», размывая контуры, тем не менее не дает распасться воображаемому интеллигентскому кругу, который он окутывает наподобие ауры.

При близком рассмотрении мы находим в словах песни элементы знакомых мифов, оппозицию быта и бытия, повседневных дел и денег и идеала путешествий. Герой бежит из быта в бытие, хотя его романтическое бытие весьма туманно. Герой – не Одиссей, в основе песенного сюжета не возвращение домой, а побег из дома, не перерождение или перевоспитание. Это – путешествие без развязки и без конца, поход во имя похода, поиски похождений, а не сокровищ. Цель поиска героя-шестидесятника – не нахождение толстовского смысла жизни, не какой-нибудь святой Грааль или золотое руно. Поиск и есть его цель, прекрасное – туманно, туман – прекрасен, и то и другое необъяснимо поэтично. В песенном повествовании не раскрываются ни мотивы побега героя, ни его судьба. В целом в сюжете песни ничего не развивается, а только повторяется, «а я еду за туманом, за туманом…». Тавтология туманности. Туманность вообще очень характерна для эпохи «оттепели», в ней сочетаются недосказанность эзопова языка, размывание границ, необъяснимость прекрасного и в то же время неартикулированность политической и житейской позиции. Герой сбежал от излишней домашней близости и своей всепрощающей возлюбленной, но издалека он слагает ей песни и поет их у таежных костров, согревая ими своих новых подруг.

В