«маленький человек» русской литературы XIX века мечтает не о социальном продвижении, как его французский собрат по классу, а о хорошем стиле письма, завидуя писательской славе больше, чем богатству. Конец культуроцентричной эпохи вовсе не означает смерть искусства, скорее искусство становится просто искусством, а не путеводителем по жизни. К лучшему это или к худшему, пока непонятно.

В России о культуре было принято говорить в единственном числе, это была гражданская религия, которая создавала аристократию духа. За последнее столетие культ культуры привел к противоречивым результатам: к процветанию литературы и одновременно к процветанию цензуры, к почитанию и уничтожению поэтов. В литературе велась вечная борьба с домашним хламом и с крепостями быта, и тем не менее именно литературный эскапизм давал возможность пережить неприукрашенный советский быт.

От Чаадаева до Бердяева русская культура рассматривалась в оппозиции к европейской цивилизации, воспитанной эпохой Просвещения. «Меркантильная, цивилизованная Европа не заботится о вечности», – писал Бердяев. В признании культа культуры сказалось опять-таки влияние немецкого романтизма, противопоставлявшего себя традиции французского и английского Просвещения. Норберт Элиас описывает эту оппозицию немецкого понятия «культуры» и просвещенческого понятия «цивилизации» следующим образом:

Французская и английская концепции цивилизации включают в себя политические, экономические, религиозные, технические, моральные или социальные факты. Немецкая же концепция культуры включает только область интеллектуального, артистического и религиозного. …Понятие «цивилизация» описывает процесс или, по крайней мере, результат процесса… Немецкая идея «культуры» находится в другом соотношении с движением. Она о-граничивает. До определенной степени концепция цивилизации опускает национальные различия между народами, ставя акцент на общечеловеческом. По контрасту с ней немецкая идея «культуры» акцентирует внимание на национальных различиях и частных отличительных чертах группы143.

Жан Старобинский пишет, что просвещенческая идея цивилизации должна рассматриваться с двух точек зрения – как прокурор и как подсудимый. Важно обратить внимание и на то, что ей угрожает и против чего она себя определяет (религиозные войны, инквизиция, насилие, «варварство»), и чему она сама угрожает (колониальные завоевания других народов)144. По аналогии, культура в русском контексте превратилась в своего рода обоюдоострый меч прокурора и жертвы. В России через культуру, и в особенности литературу, вырабатывались способы доминирования и выживания, мечты об эстетической эмансипации и одновременно приручение и подавление подобных романтических грез.

После отмены крепостного права в 1862 году молодое поколение русской интеллигенции начало кампанию за образование и грамотность среди крестьянства, явившуюся одновременно кампанией за создание канона русской классики. Хотя в России конца прошлого века существовало множество культур и субкультур – мещанская, купеческая, крестьянская, коммерческая, они не имели равноправия в системе национальных ценностей. Вкусы народа (подчас любившего «милорда герцога» больше Гоголя и Пушкина) пугали интеллигенцию. Эта традиция культурных войн сыграла парадоксальную роль в XX веке. Если культура русского модернизма была откровенно элитарной и почти автономной в западном смысле, то культура многих авангардных направлений, особенно тех, что были близки к ЛЕФу и конструктивистам, вернулась к культуртрегерству (в отличие от обэриутов и различных других абсурдистов, которые никогда не стремились перестроить мир).

Однако не авангард, а соцреализм стал официальным стилем советской массовой культуры. Его эстетика имела много общего с эстетикой рабфака, ахровцев, новой интеллигенции, продолжавшей традиции разночинцев Нового времени. Культура соцреализма не обладала тем не менее единством величественного стиля. Скорее она была гибридна и эклектична, включая в себя элементы правого и левого искусства, аристократической и пролетарской культуры, радикальной авангардной риторики и викторианской морали и, наконец, жизнеописания героев, напоминающие жития святых больше, чем немногочисленных положительных героев XIX века. Единственным объединяющим началом для всего этого была тотальная зависимость от власти. Тотальность, таким образом, была контекстуальной, а не стилевой.

В сталинское время появилась советская массовая культура, героями которой были не Микки и Минни Маус, а Пушкин—Горький—Маяковский—Чапаев—Стаханов, но репертуар их культурных ролей не намного шире. В отличие от западной массовой культуры она использовала не только финансы, но и государственную власть и имела громадные претензии на создание имперского Диснейленда высокого стиля. Как это ни парадоксально, но именно в 30-е годы претворилась в жизнь давнишняя мечта русской интеллигенции, мечта о создании общенациональной культуры, однако закончилось это весьма трагично, по крайней мере для части этой интеллигенции. Наверное, такая опасность существует всегда, когда сказки становятся былью. Утопические сказки, конечно, необходимы, но именно как сказки, а не как руководство к жизни.

В сталинскую эпоху слово «культура» приобрело новый суффикс, и с ним культурная революция 20-х годов переросла в защиту «культурности». Этот термин включает не только новый советский артистический канон, но также хорошие манеры, виды поведения и вкус в еде и в предметах общественного пользования. Политика культурности сыграла важную практическую роль в распространении массовой грамотности и образования. Одновременно воспитание культурности явилось способом перевода идеологии в повседневность. Это был своего рода сталинский процесс «цивилизации», насаждающий марксистско-ленинскую идеологию наряду с хорошими манерами и коктейлем из Сталина и Пушкина. Целью всеобщей культурности было синтезировать в своеобразной гегельянско-марксистско-сталинской манере старую оппозицию между культурой и цивилизацией, высоким и низким искусством, общественными и малыми жанрами. Оппозиция официальной культурности тоже проходила через культуру, а не через прямую политику, проявляясь в смене интонации и поисках искренности во времена «оттепели», в тоске по мировой культуре альтернативной ленинградской интеллигенции. В начале перестройки отсутствие взаимопонимания между Россией (как и странами Восточной Европы) и ее западными соседями основывалось на том, что в России демократия и свобода воспринимались через культуру, а не через экономику. Ситуация эта изменилась в 90-е годы. В то время как основные культурные мифы, преобразившись, все же сохранились, мир культуры, похоже, ушел в прошлое.

7. ЛАКИРОВКА ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ И ЛАКОВАЯ КОРОБОЧКА

В официальной советской культуре борьба с пошлостью и мещанством за правду и искренность продолжалась и велась на всех фронтах и во всех видах и жанрах искусства от мала до велика. Определялась она часто негативно, как борьба с саботажем правды, получившим название «лакировка действительности». «Лакировка действительности» – удивительно амбивалентное понятие, которое выдает страхи эпохи. Это отнюдь не термин самоописания или самопознания, чем это искусство вообще не интересовалось, а скорее борьба с внутренним врагом, близнецом-братом самого критика и художника.

Термин «лакировка действительности» берет начало в сталинской критике прикладного искусства и