не работающей по идеологическим схемам. Живой пример культа всего необобществленного находим в песнях Окуджавы. «Ах Арбат, мой Арбат, ты мое отечество» стал своего рода неофициальным гимном интеллигенции более гимна Советского Союза. В отличие от поколения 20-х годов поэты-барды в 60-е годы не пытались найти новый заумный авангардный язык. Язык мог быть как можно проще, поскольку главным была особая интонация, интонация частного лица. Играла роль не музыка, а манера исполнения – с грустцой, с «последней прямотой». Одновременно с чисто эстетическим поворотом совершался поворот этический: песни не просто говорили о дожде в нашем городе, об эфемерных встречах у входа в метро, о первой любви и последнем троллейбусе, о личных чувствах и настроениях, они отстаивали право на частную жизнь. Во второй половине XX века, как и во второй половине XIX, право на частную жизнь отстаивается вначале в искусстве и только потом переходит в законодательную сферу. Огромный процент населения, живший в ту пору в коммунальных квартирах, дорожил моментами одинокого просветления, которое могла дать только определенная отгороженность от всех остальных.

Впрочем, прошло еще 30 лет, и строчка «Ах Арбат, мой Арбат…» приобрела совсем другое значение, поскольку Арбат стал первой коммерческой улицей Москвы. Во времена перестройки появилась даже газета «Частная жизнь», где среди прочего материала публиковались объявления о знакомствах. Одна читательница «частной» газеты написала письмо в редакцию, в котором она удачно сформулировала проблему частной жизни в России: «Что мне делать, как мне быть? Я хожу несчастная. У меня нет личной жизни, но зато есть „частная“».

5. ПРАВДА, ИСКРЕННОСТЬ, АФФЕКТАЦИЯ

«Правда хорошо, а счастье лучше», – гласит русская народная поговорка. В народе всегда существовал здоровый скепсис по отношению к неистовым правдоискателям: «У каждого Павла – своя правда» – и мрачное недоверие к навязанным абсолютам: «Была правда у Петра и Павла». Однако те, кто говорил от лица народа и во имя мифической народности в России, изменили пословицу по-своему: «Счастье неплохо, но правда лучше». Более того, в России было еще одно слово, не переводимое на западные языки и ни с чем не рифмующееся, по меткому выражению Набокова: истина. Если правда еще как-то соотносилась с каким-то правом, пусть даже и высшим, истина-естина соотносилась только с самим бытием. Даже понятие искренности, вошедшее в русский язык в XVIII веке, имело свою радикальность и в отличие от латинского прототипа (sincerus – не покрытый воском) восходило к самым корням бытия: ис-кренность – из корня. В сферу неискренности и неправды в российском контексте попали западные понятия частной жизни, публичной сферы и законности.

Как мы видели, российские писатели и философы, начиная с XVIII века, открыли частную жизнь, не путешествуя в поисках самих себя по внутренним своим владениям, а во время поездок на Запад. Таким образом, пространство «частной жизни» было определено как экзотическое и нерусское, вскоре превратившись в комедию межкультурных ошибок. Европейская частная жизнь поразила россиян своей манерностью и неестественностью, в то время как европейцев удивляла российская оперная эмоциональность с ее скандалами и нарочитым драматизмом.

Денис Фонвизин писал во время путешествия в Германию в 1770 году, что немецкие улицы столь чисты, что это выглядит как неестественность, «как аффектация»129. Отсутствие какой бы то ни было грязи подчеркивает западную неискренность. И не то чтобы чистота как таковая производила плохое впечатление, но ее избыток и повсеместность. Не будучи протестантом, Фонвизин отказывается рассматривать борьбу с загрязненностью как добродетель. Той же самой критике подвергается не одна Германия, но и Париж с его новой городской культурой. Вместо удовольствий и развлечений писатель продолжает описывать «глупую нарочитость» тамошней жизни, полной «немилосердной лжи»130. Как уже было отмечено, фонвизинский идеал «естественного поведения» не был абсолютно русского происхождения, а восходил к Жан-Жаку Руссо, которого Фонвизин боготворил и чьи мысли и изречения на тему условностей жизни он переводил на русский язык.

Юрий Лотман предлагает следующий семиотический анализ подобных межкультурных расхождений. Нейтральный средний тип европейского образа мысли и поведения оказался под сильным воздействием семиотической системы во времена Петра Великого. И тем самым образ европейской жизни «удваивался в ритуализованной актерской игре в европейскую жизнь»131. Обучения и культурного перевода требовали именно области неспециализированного, «естественного», неритуального поведения. В петровскую эпоху избранные молодые люди начали выезжать в Европу, которая их поражала частным характером жизни. Так, например, в дневнике Петра Толстого Венеция начала XVIII века представлена как место индивидуальной свободы, где «всякий делает по своей воле, кто что хочет»132. Но с того момента, как русские аристократы начали вести себя в более европейской манере, они не могли избавиться от чувства, что постоянно находятся на сцене. Подобная театральность повседневного поведения в начале XIX века превращается в один из основных источников пародирования. Именно в ту пору европеизации хорошим манерам, вежливости и красноречию начинает противопоставляться истинная духовность.

Пятьдесят лет спустя после фонвизинских путешествий славянофилы предложили вернуться к допетровской одежде. Философ славянофильского кружка Иван Аксаков отрастил бороду, начал носить нечто наподобие халата, который он называл традиционной верхней одеждой русского крестьянина. Современники не без едкой иронии отмечали, что выглядел он точно как перс133. Возвращение к истокам, как выяснилось, не освободило российских граждан от иностранной неискренности, а, наоборот, превратило культуру в маскарад: от европейского французского облика – уход на Восток, что только подтверждало сложившийся на Западе стереотип о национальной русской одежде как об экзотической и восточной.

Интересно, что подобное отношение к европейской культуре как к искусственной объединяло Россию и Америку XIX века. В русской философии ей противопоставлялась духовность и соборность, в то время как в Америке европейскому общественному поведению противостояла аутентичность индивидуума, который не нуждался в хорошем вкусе и модном платье и мог говорить со всевышним один на один. Американский социолог Ричард Сеннетт выступал с критикой американского культа аутентичности, который привел к потере артистизма в поведении человека и недоверию к публичной сфере вообще. Сокрушаясь по поводу «падения общественного человека» и ностальгически воспроизводя парижское общество XIX века с его вкусом к общественной жизни и художественным мировосприятием, отношением к миру как к театру (theatrum mundi), Сеннетт пишет: «По мере ухода в личную жизнь общественная жизнь становилась все менее выразительной. Акцент на психологической аутентичности привел к уничтожению артистичности в повседневной