Шрифт:
Закладка:
4. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ С ЧЕРНОГО ХОДА: ПОГРАНИЧНЫЕ ЗОНЫ, ПОДВОРОТНЯ, ПАРАДНОЕ, ДВОР, КОРИДОР
После отъезда из Ленинграда мне часто снились сны о возвращении домой. В одном сне я возвращаюсь в свой дом на Петроградской стороне, стою перед знакомой дверью, тщетно ищу отверстие для ключа, дверную ручку, звонок или какую-нибудь инструкцию типа «не прислоняться» или, наоборот, «push», стучу, толкаю дверь кулаком, коленом, всем телом. Она не поддается. Дверь превратилась в стену.
В другом сне мне удается пройти в мое темное парадное. Я почти дома. Лампочку, как всегда, открутили, но мои глаза по старой памяти видят в темноте. Продвигаюсь на ощупь, мимо лифта и вечно закрытого красного уголка, бегу на голос невидимого пьяницы, скрывающегося под лестницей, ведущей в подвал: «Мать твою в рот!» – кричит он и перегораживает мне дорогу. Я чувствую, что я должна ответить, перебороть интеллигентский страх, сказать что-то сильно матерное и громкое, хрипя всем телом. Мол, и твою мать туда же и еще куда-нибудь, и раз, и еще раз. Я тоже живу здесь. Не видишь, что ли, свои. Мои губы вытягиваются в трубочку: «кхх», но воздух застревает в горле, и звука не раздается. «Кхх», – задыхаюсь, кашляю и просыпаюсь, так и не войдя в квартиру.
Мой дом, по легенде, принадлежал какому-то инженеру-космополиту, который в 1920-е годы сбежал за границу и умер, наверное, где-нибудь в Мексике, в объятиях троцкистки-наркоманки. От его космополитических и эклектических вкусов остался на память один необарочный фасад архитектора Белогруда. Когда-то, когда я работала тургидом в агентстве «Спутник», нас учили говорить о зданиях такого рода, всегда привлекавших внимание туристов: «Этот дом является типичным представителем декадентского эклектического стиля начала двадцатого века. Архитектурной ценности не представляет».
Проход через черный ход – это своего рода ритуал инициации. В старых петербургских домах нужно было сначала проходить через парадные со следами былой роскоши, полуразрушенными мозаичными орнаментами, осколками от бутылок жигулевского пива, затем через проходные дворы с мусорными баками и соседскими детьми, играющими в классики, нарисованные на асфальте желтым мелом. Затем нужно было подняться по черной лестнице с забитыми дверями и голодными бездомными котами, и только потом можно было наконец нажать на долгожданный звонок. Контраст между «ничьим» пространством подворотни и черного хода и личным углом в коммунальной комнате, необыкновенно уютным и ухоженным, был весьма значителен, как и контраст между официальной холодной коллективностью и душевностью и гостеприимством в кругу «своих».
Советский дом построен был по модели двоемирия: официальное, государственное пространство городского фасада контрастирует с внутренним пространством комнаты, оазисом личного уюта («личное пространство» в данном случае не является частной собственностью). Все те пространства, которые были и не личными и не государственными, такие как парадное, двор, подворотня, коридоры, составляли пограничную зону. Это было не «публичной сферой» в европейском смысле слова, а скорее ничьей территорией, за которую не отвечал никто.
Сравнение с европейским домом, с его подстриженной лужайкой или же коврами на общей лестнице и накрашенной консьержкой не могло быть ярче. Для европейского понятия дома вход играет очень важную роль, лужайка регулярно стрижется, консьержка получает свои шоколадки, и гастарбайтеры или сезонные иммигранты пылесосят ковры на общей лестнице. Дом открывается в публичную сферу, о которой заботятся все, так же или даже больше, чем за личным пространством, где каждый имеет право на творческий беспорядок. В более широком смысле слова в Европе промежуточная область жизнедеятельности между личным и государственным получила название «публичной сферы», области «третьего сословия», на основе которой развивался средний класс и демократические свободы – свобода слова, убеждений и свобода «не приносить вреда другому». Для советского дома промежуточное пространство было невидимым и незначимым, это было даже не чистилище между адом и раем, а просто ничье ведомство. (Что касается рая, то в разные исторические моменты он имел разный адрес. Одно время для одних рай был в шалаше или, вернее, в уютном уголке комнаты, для других раем был центр города, его меланхолическая парадная архитектура.)
Переходные пространства между улицей и домом были пространствами страха. Путь в типичную ленинградскую коммуналку, так называемую «деленную квартиру» старого петербургского дома, вел через «парадную», бывший парадный подъезд дворянских и буржуазных домов, сохранивший потертые мозаики на полу и обшарпанные барельефы на потолке, следы былой роскоши. Парадная часто бывала «проходной» и вела во дворы-колодцы, где находилась «подворотня» и «черный ход», или «черная лестница», бывшая лестница для слуг, по которой можно было подняться в квартиру. Во многих случаях «черный ход» был единственным входом в квартиру. Что именно происходило на черной лестнице, осталось науке неизвестно, так как никаких социологических опросов здесь не проводилось. Парадная, или по-питерски парадняк, – место обитания алкоголиков, сумасшедших, темных личностей и крутящих любовь подростков. В идиллическом прошедшем времени здесь даже в общем беспорядке царил какой-то незримый порядок. Тихий пьяница нашептывал Есенина: «Жизнь – обман с чарующей тоскою», неуклюже и долго целовались ученики 8-го класса «Б» под добродушный матерок корешей-ветеранов, в то время как этажом выше соседский фарцовщик предлагал польские джинсы ценой в зарплату инженера продавщице рыбного магазина Люсе, и ничто не ускользало от зоркого взгляда дворничихи тети Маруси, которая мела чисто, но доносила редко, только в самом крайнем случае. В менее идиллическом прошедшем времени в парадняке было темно, здесь совершались мелкие и крупные преступления, драки, избиения, насилие. Это была зона, здесь были свои законы, и никакая тетя Маруся за порядком не следила.
В начале 1960-х Булат Окуджава написал песню «Черный кот»:
Со двора подъезд известный Под названьем черный ход, В том подъезде, как в поместье, Проживает черный кот. Он давно мышей
