Шрифт:
Закладка:
Пространство черного хода стало метафорой сталинского времени, времени всеобщего страха. Казалось бы, новая «электрификация» мест общего пользования в хрущевское время могла бы поправить дело. Но почему-то герои «оттепели» продолжали слегка подкармливать черного кота и медлить с покупкой лампочки, как будто бы черная лестница стала полузаконным местом жительства советской музы, а она предпочитала полутьму.
5. КОММУНАЛЬНЫЕ СОСЕДИ: КЛАССОВАЯ БОРЬБА И КРУГОВАЯ ПОРУКА
Когда мы подходим к двери в коммуналку, первое, что обращает наше внимание, это громадное количество разнообразных звонков и маленьких инструкций, сделанных разными почерками: Скрипкина 2 зв., Гришин 4 зв., Дженалидзе 1 звонок, Бескина 3 звонка. Не дай бог совершить ошибку и позвонить лишний раз не той тете Маше. Приход гостей – дело не личное, а общественное, так что, пожалуйста, вытирайте ноги на коврике в прихожей чуть-чуть дольше, чем того требует здравый смысл. Количество звонков и инструкций отражает парадоксальный закон коммунального общежития: у соседей общая дверь, но зато у каждого есть отдельный звонок, кухня – тоже общая, но у каждого своя газовая горелка. Также и электричество на всех одно, но выключатель должен быть у каждого отдельный. В ответ на давление коллективности соседи постоянно подчеркивают знаки различия, утрируя минимальные элементы частного владения или индивидуального пространства. У каждого была своя газовая горелка, иногда свой выключатель электричества, и особо привилегированные соседи имели свою туалетную бумагу, которую они несли потихоньку под полой, проходя на цыпочках по общему коридору. Остальные использовали для этих целей аккуратно нарезанные страницы газеты «Правда» и «Труд». Места общего пользования были местами коллективных обязанностей и всеобщего взаимного наблюдения. В 1990 году мне рассказали следующую историю, которая хорошо иллюстрирует личное отношение соседей к общественным местам. Из одной из петербургских квартир все соседи выехали в начале 1990-х, оставив одного мужчину средних лет, который по-прежнему жил в своей комнате. Когда одна из соседок забежала в квартиру через год, она с удивлением обнаружила, что кухня все это время не убиралась. Бедный сосед так устал от коммунальных обязанностей, что, оставшись один, без коммунального давления, он тщательно убирал только свою комнату.
Познакомимся с соседями нашей образцово-собирательной коммуналки, основанной на квартире моей бабушки на Коломенской улице с некоторыми воображаемыми подселенцами. Когда-то до революции вся квартира принадлежала петербургскому юристу Гольбергу («выкресту», как тогда говорилось). Здесь жил сам Лев Львович (статный, ухоженный, моложавый мужчина) с женой Лидией Рафаиловной (тоже статной, с красивой длинной шеей, как вспоминает моя мама). У них было двое замечательных детей и служанка Глебовна, которая, по ее собственным рассказам, когда-то подметала ступеньки Зимнего дворца и хранила маленький портрет его величества Николая II при полной регалии у себя в тайниках комода. В 1920-е во время подселений в квартиру въехали молодожены, мои бабушка с дедушкой, и у них тоже было двое детей – мальчик и девочка. Лев Львович баловал мою маму, зазывал ее к себе в комнату, доставал из бюро шоколадки, спрятанные под белыми салфеточками. Сын Льва Львовича до войны собирался жениться. Он был большой шутник и на кухне спрашивал мою маленькую маму, чем отличаются мальчики от девочек. Хотя и было ей лет шесть, она ответ на этот вопрос знала, но держала его в тайне, как партизан. Игра завершалась смущением детей и весельем взрослых.
Сын Льва Львовича погиб на фронте в первые годы войны, а красавица дочка умерла от голода в блокаду. Не вынесла Лидия Рафаиловна и тоже умерла в 1942-м. Лев Львович остался один, по рассказам, он сошелся с Глебовной и жил с ней несколько лет до конца войны. Он умер в конце 1940-х, оставив все состояние Глебовне. Вернувшись из эвакуации, моя мама помнит, как маленькая юркая Глебовна выкидывала на помойку вещи Льва Львовича. Моя мама выпросила у нее живописный портрет Лидии Рафаиловны с тонкой шеей и элегантными украшениями и какие-то открытки с видами старого Берлина, где, видимо, когда-то путешествовало семейство Гольбергов. Но бабушка сказала, что Глебовна не дает ничего просто так, и еще неизвестно, чем придется за все это платить, и запретила маме хранить портрет Лидии Рафаиловны. Так пропало все, что сохранилось от первых владельцев квартиры (если не считать тайников старушки Глебовны, о содержании которых приходится только догадываться). Родственников у бывшего юриста в городе не осталось, и родственников в городе у них больше не было. А на память коммунальных соседей рассчитывать не приходится.
После войны в квартире поселилось много новых соседей. Рядом с комнатой бабушки жила Генриетта Генриховна, дама немецкого происхождения, приехавшая сюда после ссылки в Казахстане, она иногда играла на пианино, покрытом белой кружевной скатертью, и показывала мне фарфоровые статуэтки, представляющие все народы Российской империи. Бывший стахановец и тихий алкоголик дядя Коля иногда смотрел телевизор с Генриеттой Генриховной. (В этих случаях он даже надевал рубашку, душился тройным одеколоном и не ходил по коридору в белой рваной майке, которую иногда зашивала ему Глебовна.) Рядом жила Александра Ивановна, старая дева из старой интеллигенции, похожая на неухоженную гувернантку, дававшую уроки французского ученикам младших классов.
Две старейшие соседки моей бабушки, тетя Клава и Алевтина, были старые большевички из соседних деревень. Алевтина работала бухгалтером в Смольном, а тетя Клава – секретаршей районного парткома. Обе раз в пять лет ездили в специальный санаторий для старых большевиков, и на этом их привилегии, казалось, заканчивались. За идеологическую корректность отвечала более тихая баба Клава, а активистка Алевтина проводила для всех кухонные политинформации. Во времена борьбы с космополитизмом и «дела врачей» Алевтина
