может увлечь в погибель войска ему вверенные… — возмущался Котляревский. — Командующий генерал не должен находиться лично на штурме, и ежели б я был только нехотевший умерить порыва личной храбрости, то справедливо заслужил бы название дерзкого храбреца. Необыкновенный штурм не мог бы кончиться успехом при соблюдении обычных правил.

Происходило так: пред наступлением штурма, когда устроились колонны, я был в каждой из них, сказал всё что мог и как умел к воспламенению духа; объявил, что отступления не будет и что нам должно взять крепость или умереть, видел готовность на сие и, приказав выступить в пять часов, остался на ближней батарее. Жесточайший огонь, довольно долго продолжавшийся, показал упорство защиты, но я всё надеялся, что храбрость преодолеет, когда получил рапорт, что командовавший колонною Полковник Ушаков убит, многие офицеры так же убиты и колонна остановилась во рве неподвижно. Тут уж не время было оставаться мне зрителем ужаса и соблюдать правила для того, чтобы взять крепость. Я пошел, принял лично команду над первою колонною, и едва успел воспламенить дух и увидеть храбрых гренадер, полетевших на лестнице, как поражен был тремя пулями, из коих одною в голову, но дело было сделано: храбрейшие из храбрых водрузили знамя победы на стенах Ленкорана».

Спустившийся в ров Котляревский был немедленно ранен в ногу. Придерживая рукой окровавленное колено, он указал на стену. Солдаты двинулись вперёд, и в этот момент в генерала попали еще двё пули. Одна вошла в правую часть головы, раздробила челюсть, выбила глаз и полководец пал сраженный на гору трупов. Однако увиденная солдатами его гибель не деморализовала их, напротив ожесточила — они овладели стенами, открыли с них артиллерийский огонь. Весь персидский гарнизон был перебит, но и потери русских были ужасающими — 16 офицеров и 325 нижних чинов убитыми. Так много войск Котляревский никогда прежде не терял.

Никто не ожидал, что отысканный среди трупов генерал, почитавшийся убитым, придет в себя. По легенде он сказал: «Я умер, но всё слышу и уже догадался о победе вашей». Изуродованному П. Котляревскому доставало сил распоряжаться обратной дорогой и отписать реляцию Н. Ртищеву, в которой были такие слова: «Я сам получил три раны, и благодарю Бога, благословившего запечатлеть успех дела сего собственною моей кровью. Надеюсь, что сей же самый успех облегчит страдания мои». Взятие Ленкорани сломило волю персов; бывшие союзниками России в Европе англичане больше не могли поддерживать в Азии дипломатическую двусмысленность, а потому вскоре был заключен Гюлистанский мир, по которому Персия полностью признала приобретения России в Грузии и Азербайджане. Этот мир был заслугой именно генерала П. Котляревского.

Однако состояние генерала было ужасающим. У него были разрушены правая скула, челюсть, часть височной кости, он потерял правый глаз, раздробленные куски костей со страшными мучениями выходили через правое ухо или впивались в мозг. Было очевидно, что вернуться к службе он не сможет, хотя первое время генерал не терял надежду излечиться. За свой подвиг он был удостоен Георгия II класса, а также получил отпуск для излечения с полным сохранением жалования.

Полковой доктор, как мог, облегчал его страдания и доступными тогдашней медициной методами извлекал кости. Благодарный Котляревский назначил этому врачу (имя его, к сожалению, нигде не упоминается) пожизненную пенсию и выплачивал её 39 лет, до последнего дня своей жизни, даже когда сам терпел нужду.

В качестве «последнего средства» к исцелению виделись кавказские минеральные воды, к коим и просил отпустить Котляревского Ртищев. Долгое лечение водами позволило немного стабилизировать состояние страдальца, но не более того. Он не мог находиться на улице большую часть года, холод причинял его обнаженному мозгу невыносимые страдания, поэтому дышать свежим воздухом он мог только летом. Правую сторону его лица перекосило, глаз отсутствовал. Однако никто не слышал от него никаких жалоб. Лишь в письмах ближайшему другу Воронцову, время от времени, он меланхолично замечал: «руки мои от слабости чрезвычайно трясутся».

Котляревский покупает себе небольшое имение Александрово под Бахмутом (ныне Донецкая область), где селится вместе с раненым при Асландузе соратником майором Шультеном. Построив на свои средства храм, он приглашает служить в нём своего отца-священника. Генерал даже предпринимает попытку жениться — на дочери своего друга майора Енохина. Но его брак стал новой трагедией — жена и ребенок умерли во время родов.

Тем не менее Котляревский не сдается. Его образ «живого трупа» — не более чем романтическая литературная выдумка. На деле он занимается хозяйством, в частности разводит мериносов, постоянно ходатайствует за своих бывших солдат и ветеранов былых войн, много читает, ведет интенсивную переписку, отправляет полемические заметки в журналы, дающие ошибочные сведения о его походах. В 1835 году из-под его пера выходит чеканная формулировка: «Подвиги во славу Отечества должны оцениваться по достоинствам их, а не по частям света, в коих проходили. Кровь русская, пролитая в Азии, на берегах Аракса и Каспия, не менее драгоценна, чем пролитая в Европе, на берегах Москвы и Сены, а пули галлов и персов причиняют одинаковые страдания».

Не правда ли — меньше всего ждешь от «живого мертвеца» таких блистательных риторических формул? Но принять волю царя и возглавить русские войска в новой войне с Персией он всё-таки не может: слишком сильны страдания и невозможно находиться на улице.

Значительные улучшения происходят в состоянии Котляревского после 1837 года, когда он покупает себе в Крыму, возле Феодосии, мызу «Добрый Приют». Крымский климат оказывается для него целебным: он может находиться на улице круглый год; здесь он сдружился с живущим в Феодосии молодым художником И. Айвазовским.

Неимоверные страдания, делавшие невозможным продолжение военной службы, не сломили ни духа, ни разума, ни воли к жизни генерала Петра Котляревского. Он не «похоронил себя заживо», но остался человеком ума и действия, примером исключительной жизнестойкости даже при превосходящих воображение боевых травмах.

Пётр Степанович скончался в 69 лет, то есть возрасте, который и сейчас превышает среднюю продолжительность жизни у мужчин в России. Умирал он в здравом уме и твердой памяти, более всего переживая о том, что не успевает обвенчаться со своей двоюродной племянницей и, тем самым, обеспечить ей право на генеральскую пенсию. Его последним документом оказалось педантично написанное завещание, в котором он указывает, кому из двоюродных племянников и в каких случаях надлежит оказывать помощь из его наследства и велит главным наследником сделать того, кто «одарен талантами, коими более других мог бы послужить Отечеству».

21 октября 1851 года в 11 часов ночи он поднялся с кровати, велел посадить себя на кресло и скончался. Его похоронили в саду имения, а