танцевал в буром зное, лился в глаза и распределялся по всем пяти чувствам — так свет входит в булавочную дырочку в объективе, но затапливает всю желатиновую поверхность негатива; мы впали в странное глубокое опьянение, чувствуя, как смешиваются во рту вкус вина и пота на губах, и вдыхая весь пейзаж целиком, глубоко-глубоко, как аромат духов.

Вино было ледяным, поскольку кувшин все утро висел на веревке в колодце. Наш хозяин робко подошел к столу и присел посмотреть, как мы едим, и задать все положенные вопросы. Он с достоинством принял хлеб и ягнятину, протянув тонкие лапки, — этот жест был жестом маленького и привередливого зверька, возможно кошки; сходство усиливали тонкие черные усики, довольно мягкие, но с напомаженными и закрученными, как у кота, кончиками. Звали его Панайо-тис Порфирогеннис.

— Но, — добавил он скромно, — все тут зовут меня Пили.

Вы, наверное, уже догадались, что было дальше? Случилось неизбежное. Гидеон, вдохновленный своей собственной прекрасной речью и погодой, выпил больше трех стаканов вина, что придало его лицу оттенок кирпичной пыли и подорвало силы, столь необходимые путешественнику. Делать было нечего, оставалось одно: немного поспать на мшистом берегу под платанами, до тех пор, пока солнце не продвинется к западу. Так мы и поступили и только к четырем почувствовали себя достаточно отдохнувшими и могли снова отправиться в путь.

— Мы не доберемся до Камироса, — стенал Гидеон. — Миллз нас не встретит и будет издеваться надо мной, я знаю. Он клялся, что мы не дойдем до Камироса, если нам на пути попадется таверна.

Однако нам удалось найти прямой путь через долину Калаварда, с ее длинными аккуратными рядами виноградников и сотнями железных мельниц, ввезенных итальянцами, чтобы качать воду из артезианских скважин. Несмотря на то, что на каждом из этих довольно-таки грубых устройств стояло клеймо «Сделано в Чикаго», в зеленоватом дневном свете они выглядели очень поэтично, мед ленно вращая металлическими лопастями под северным ветром. Здешние дороги тоже очень тенисты, и повсюду слышался шум воды, бегущей по оросительным каналам к выжженной красной почве. На некоторых водяных колесах выстроили свои причудливые и небрежные гнезда аисты, и, проходя мимо, мы слышали их надтреснутые голоса, смешивающиеся с журчанием струй и шелестом ветра в серебристо-серых оливах, купы которых простирались до покатыххолмов.

Мы прошли через пару грязных разрушенных деревень — Гидеон всякий раз с религиозным пылом отворачивался, завидев слово «Kapheneion» (кофейня), написанное на стене или выбитое на каком-нибудь не-уклюжем указателе. К тому моменту, когда на своей похожей на шершня машинке примчался Миллз, у нас было достаточно поводов гордиться собой, поскольку мы одолели большую часть пути до Калаварды. К удивлению и облегчению Гидеона, Миллз был исполнен восхищения нашей доблестью. Он забрал матрасы и спальные мешки и предложил двигаться дальше, в Камирос. Поскольку для нас в крохотной машинке места не было (на двух сиденьях, похожих на рюмки для яиц, едва помещались Хлоя и он сам), он с ревом помчался дальше по пыльной дороге, а мы так и остались в русле пересохшей реки, сидели среди густых олеандров и дожидались Хойла и Э. Гидеон, которому стало гораздо легче от восхищенных похвал Миллза, почувствовал желание немного прихвастнуть, и оно его не покинуло, когда появился старый мерседес Хойла. Хойл, однако, был удивлен, что видит нас так рано.

— Как? — сказал он. — Мне показалось, вы собирались пойти пешком?

Он кратко высказался по поводу любви Гидеона к тавернам, потом пространно намекнул на темные стороны человеческой натуры, и Гидеон, совсем пав духом, притворился, что растянул лодыжку, словно это помешало ему пройти столько, сколько он собирался.

Мы забрались в машину и понеслись по длинной прямой дороге в Калаварду. Здесь местность резко менялась, примерно то же происходит, когда въезжаешь в долину Эпидавра[63], и перемена эта была как предчувствие, какое-то внутреннее нетерпение, удовлетворить которое мог теперь только вид самого Камироса. Холмы здесь были ниже, и дорога шла вдоль берега моря. Было такое ощущение, что все тут кем-то задумано и обустроено, как в пейзажах, изобретенных древними китайскими садовниками для владык Китая. Хойл воспринимал это все несколько иначе:

— Известняковые образования с тонкой зеленой корочкой. Смотрите, Гидеон, каменный дуб и можжевельник.

Гидеон все еще был не в духе:

— Дорогой Хойл, это не каменный дуб, это колючая проволока — с огневой точки.

В конце концов мы доехали до источника в окружении молодых платанов и обнаружили там Хлою, которая мыла огромные гроздья винограда, а Миллз, откативший автомобиль под сосны, любовно копался в его внутренностях — ни дать ни взять хирург, проводящий сложную операцию.

Оставив Миллзов с их кувшинами, мы стали взбираться по осененной деревьями дороге, проложенной через холм и ведущей к Камиросу; машина стонала и задыхалась на второй передаче — очень уж крутым был подъем. Где-то на уровне качающихся верхушек сосен был этот город. Во времена античности эта дивная дорога в тени деревьев из маленькой гавани Милантии была еще прекраснее, благодаря многочисленным статуям, стоявшим по краям и приветствовавшим приезжего. Теперь на мясистом затылке холма торчали уродливые сооружения противотанковой обороны. Это была часть оборонительных укреплений итальянцев. К такому выводу нас привел оставленный ими мусор, в котором всегда было полно флаконов из-под масла для волос и брошенной одежды. Дорога вилась все выше и выше, мимо уродливого немецкого военного кладбища (с варварской аккуратностью разбитого на поляне прямо перед городом) и через зеленый пригорок, отрезающий Камирос от мира.

В центре древнего города оказываешься совершенно внезапно, будто вдруг приземлился туда на воздушном шаре. Он сразу весь перед глазами, как на киноэкране. Весь окутанный медово-золотым предвечерним светом, он замер, слушая мелодичный звон воды в своих резервуарах и легкий свист ветра в макушках благородных сосен, венчающих амфитеатр. Свет здесь странно густой, как будто синева моря подбавила в него свои будоражащие краски. Длинная, идущая под уклон главная улица заполнена выщербленными надписями. Можно различить имена давно умерших отцов города, жрецов и верующих; они восстают из небытия, пока идешь по меловым дорожкам к красной земляной стене, за пределы которой археологи не вторгались, или к довольно напыщенной и сентиментальной жертвенной колонне, которая, как сразу можно было догадаться, является плодом недавних реставрационных подвигов итальянцев. И однако же красоту Камироса ничем невозможно испортить. Его благодатную атмосферу и живописное расположение не может испортить даже жалкое уродство, даже домик куратора Ниссена, забитый сейчас кишащей паразитами грязью, разбитыми бутылками, брошенной амуницией и повязками, — даже он не нарушает певучей красоты античного города, явленной лопатами археологов. Невольно