Тот отпрянул, словно его ударили в грудь. Хойл поцокал языком:

— Право, Гидеон, — сказал он, — офицер и джентльмен не может, знаете ли… вот так.

Гидеон поправил свой стеклянный глаз.

— Возможно, он так не может, — мягко сказал он. — А я могу, старина. Еще как могу. Очень уж они наглые.

Миллз к этому времени завершил торг и уложил рыбу в ящик для инструментов. Мы отъезжаем под громкие крики: «Счастливого пути!» и: «Приезжайте еще!» Греки обожают прощания.

Дорога круто идет в гору, минуя старую франкскую крепость, которую теперь называют Кастелло, а потом резко поворачивает вглубь острова: там, впереди, среди гряды холмов вздымаются насупившиеся утесы Атабироса, самой большой на острове горы. Ее черная сияющая громада высится над зеленой полосой деревьев, отмечающей границу деревни Эмбона. Атабирос, паривший в ясном утреннем воздухе, казался скорее творением человека, а не природы, он был похож на грубую модель огромной статуи, здесь брошенной. Ветер и дождь точили его. Зимние снега отшлифовали его скользкую черную поверхность до синеватого антрацитового блеска. Среди гораздо более мелких холмов он выглядел как настоящий лайнер, вставший на якорь; пока мы поднимались к нему, воздух стал разреженным и голубым, и горные деревни сверкали в нем, как куски сахара.

На верхнем утесе, откуда можно различить горы острова Крит, когда-то стоял небольшой храм Зевса, где пророчествовал огромный священный бык. Есть основания полагать, что культ священного быка был поклонением не настоящему животному, а гигантскому бронзовому идолу, в который заключали людей, чтобы поджарить их на огне. Их крики и стоны, по-видимому, и служили пророчествами.

Вкушая этот чистый голубой воздух и глядя на полоски гранита, которых в горной породе становилось все больше, мы ощутили и первый приступ голода, хотя были еще далеко от своей цели — скалы Моноли-тос. Мы остановились в апельсиновой роще за Эмбо-ной, чтобы поесть хлеба и фруктов, а Гидеон выпил бутылку вина. Он завел обыкновение «штрафовать» себя за промахи в поведении.

— Черт, — говаривал он, — сегодня штраф — два стакана красного.

Или:

— Нетя не могу этого так оставить, штраф — стакан белого.

Стоит ли говорить, что этот странный способ само-истязания был довольно приятным. Сейчас он штрафовал себя за непочтительное обращение с американ-ским греком в Камейро Скала, а Хойл смотрел на него со скорбью и неудовольствием.

— За это, в конце концов, поплатится ваша печень, — желчно заметил он.

Мы проехали дорогу на Эмбону и повернули направо, чтобы объехать огромный обугленный гребень Атабироса, черные каменные глыбы которого делали его каким-то невероятно средневековым — точно старая готическая Библия, ветшающая в музее… Гидеон попытался было на этот гребень вскарабкаться, но мы закричали ему, чтобы немедленно спускался. Крепость Монолитос ждала нас там впереди, и мы двинулись через острые, как лезвие, гребни и заросли чертополоха, которые часто перемежались родниками, бьющими из горных склонов, и огромными ореховыми деревьями, монастырь Артамити… Святой Исидор (как бы его ни называли). Теперь воздух крепко пах соснами, поскольку мы постепенно спускались.

Чтобы добраться до Монолитос, нужно перевалить через гребень холма, причем ты совершенно уверен, что потом машина рухнет в море. Однако потом обнаруживаешь, что грунтовая дорога каким-то чудом продолжается, и огромная скала[66] тычет в тебя, поднимаясь из воды, как указующий перст. Ползем вниз почти до самого моря, прежде чем оказываемся на окруженной соснами поляне у подножия замка.

— Как это Миллз спустился сюда, не свернув себе шею, — бормочет Хойл, с опаской направляя мерседес в лощину. Но Миллз сидит на обломке камня на самом верху замка и швыряет в море шишки, распевая во весь голос.

К пению здесь располагало все. Сухой воздух, милосердный, не палящий солнечный свет. Мы взобрались по заросшим травой ступеням к вершине. Повсюду были впадины, густо поросшие анемонами и маргаритками. Хлоя прикорнула в выемке между двумя выступами скалы, она села, чтобы поприветствовать нас, и мы увидели, что лицо ее все в ярко-желтой пыльце. Крепость Монолитос напоминает огромную высеченную из камня львиную лапу; между когтями вырос толстый мшистый ковер, питающийся, без сомнения, из какого-то подземного источника, и тут можно полежать среди цветов, точно ты все еще на полянах возле парка Родини. На одной такой полянке мы пообедали и поболтали, лениво созерцая, как пустельга ныряет в синие просторы под нами и рыскают по трещинам в камнях цветные ящерки.

Потом мы с Миллзом взобрались на скалу, где византийская часовня[67], чтобы проверить, можно ли оттуда плюнуть прямо в море. Миллз вообще был человеком азартным. Он постоянно придумывал такого рода подвиги, чтобы испытать свои таланты. Плевать с моста, пускать блинчики по морю, когда нет волн, нырять за монеткой, да мало ли что еще — просто ради удовольствия размять мускулы, по возможности чуть-чуть похулиганить. В перерыве между плевками с нашей скалы он сказал:

— Да, вы когда-нибудь смотрели в монокль Гидеона? Вчера я его взял, пока Гидеон спал, чтобы определить, насколько сильна его близорукость. И знаете что?

— Нет. Что?

— Там простое стекло.

— Но какой в этом смысл?

Миллз вздохнул и отряхнул свой синий бушлат.

— Так уж человек устроен: когда хочет что-то скрыть, наоборот подчеркивает это, придумывая всякие украшения. Вряд ли вы вообще заметили бы стеклянный глаз Гидеона, если бы бедолага не привлекал к нему внимание этим дурацким моноклем.

Должен сказать, что никогда не замечал у Гидеона ничего похожего на стеснительность, поэтому был несколько удивлен.

— Да Гидеону нипочем хоть два стеклянных глаза и деревянные протезы вместо ног, — воскликнул я. — Он прорубается сквозь жизнь, как воин десятого века.

Миллз сбежал со скалы и стал собирать цветы.

— Вы когда-нибудь слышали, какое определение Гидеон дал англичанам? — спросил он. — Ему самому оно подходит идеально. Англичанином называется мягкотелое существо с жестким роговым панцирем, из-под которого наружу выступают два чувствительных усика (юмор и предубеждение), с помощью которых он исследует окружающий мир.

Спуск на плоскую и скучную равнину и поездка до Каттавии прошли без особых событий. Гидеон обнаружил в машине экземпляр Аббата Котлета, принадлежащий Хойлу, и развлекал нас цитатами, с чрезмерной старательностью выговаривая французские слова:

— Apres Lindos, Cattavia, — paysage plus riant[68].

На самом деле «riant» он не стал — просто за выветренной горой, через которую мы перебрались, теперь началась полоса аллювиальных пустошей, почти не возделанных. Примерно через час мы добрались до невыразительного, сглаженного, бесформенного побережья с несколькими деревнями, крепко спящими в своих блохастых закутках. Здесь солнечный свет был одуряющим.

Ближе к Линдосу, однако, все