приходит в голову, что, если такой город, если такой вневременной пейзаж не смог затронуть нужную струну в человеческом сердце своей мольбой о милосердии, справедливости и разумном устройстве жизни, каковы же наши шансы, когда раскопают наши города? Когда видишь надгробия с маленького камерийского некрополя в наших музеях (сокровища подобных городов неизбежно загоняют в музеи), на них очень часто повторяется единственное слово — Хопре, притягивающее своим искренним и страстным пожеланием живущим от почившего анонима. Ибо не имена богачей или обласканных славой, не обеты памяти в виде рельефов и надгробных эпиграмм, но лишь это единственное слово, означающее «будь счастлив». «Будь счастлив» — прощание и наставление прямо до сердца доносит этот призыв, и образ мыслей греков, греческое восприятие жизни и смерти; и ты невольно оглядываешься в прошлое и со стыдом и горечью понимаешь, как мало этот принцип, подразумеваемый такой простой, но такой мудрой мыслью, повлиял на твою жизнь, и что даже в родном языке нет такого слова, краткость и красота которого могли бы окрасить мрак смерти тускнеющими цветами такой же радости, любви и искренности, что и слово Хопре на этих скромных надгробиях.

Вечер у нас выдался далеко не такой бурный, как накануне. Возможно, виновником этого был Камирос, мерцавший внизу бледным светом. Его тишина и поразительная несуетность вонзались между произносимыми нами предложениями, как лезвие ножа, отделяя мысли от процесса созерцания и заставляя устыдиться звука собственного голоса. Так что ели мы, можно сказать, молча, глядя из тусклого желтого света, нас окружавшего, туда, где поздняя луна покрыла ртутью мрамор старого города и высветила три небольших мыса, выдающихся в море за Камиросом, на одном из них в античные времена стоял храм Пана. Бессвязность нашей беседы нисколько не отразилась на общем настроении; Гидеон совсем оправился от обиды — полторы бутылки белой «Кастеллании» весьма этому способствовали. Хойл и сам готов был великодушно похвалить наш дневной переход; он всегда медленно доходил до того, что сам называл «взвешенным мнением», но, видимо, уже понял, что раздражение Гидеона от его шуточек было подлинным, а не наигранным.

Перед сном мы с Миллзом прошлись по древнему городу. Луна зашла, но ее свет все еще наполнял весь античный амфитеатр, заставляя сверкать алюминиевым блеском белые дома и пряча в глубокой тени побережье. Несмотря на вдруг ставший ощутимым холод и росу, густо выпавшую повсюду, мы почти не замерзли; а через несколько минут нам снова стало тепло. В тишине было слышно, как где-то внизу, под землей, булькает вода[64]. Ухнула сова, потом еще раз, и мы услышали, как она, скрипнув веткой, перелетела с одного дерева на другое, ее крылья шуршали, как льняная юбка. Внезапно в этой тишине мне вспомнились другие картины, которые я весьма зримо представил во всем великолепии красок: слабое гудение пчел в гробнице Агамемнона; сверкающий весенний день, шум талого снега среди лугов Немей; птица, поющая негнущимся, точно он на ходулях, голосом в кустах, под которыми мы легли днем поспать; треснувший при падении апельсин на некоем острове. Обособленные мгновения, существующие в своей собственной особой плотной среде, похожей на время, но вне его.

Каждое мгновение законченно и самодостаточно, каждое являет собой целый континуум[65] чувства. Въезд через перевал в Спарту, сквозь облако, и вот они, зеленые, как лайм, воды Эврота, рвущегося в долину и несущего множество звенящих пятен льда… И эти отдельные мгновения, свободные, не соединенные ничем, кроме того, что породили те же примерно чувства, внезапно прибавились к той тихой секунде, осиянной хрупким лунным светом над Камиросом, когда мы с Миллзом, проведя пальцами по надгробному камню, нащупали сквозь мох четкие линии, оставленные резцом, буква за буквой опознали слово Xalpe, «Будь счастлив», «Будь счастлив». Потом снова ухнула сова, уже из другого квартала, и кто-то наверху, под деревьями, зажег спичку. Мы разом поднялись и пошли обратно по длинной главной улице города.

На следующее утро я, вздрогнув, проснулся и увидел, как Миллз, стоя на коленях, накачивает примус. Солнце встало, но было еще за холмом. Однако его тепло уже проникло сквозь покровы острова, согрев и вернув к жизни статуи, высушив росу на домах Камироса и обещая нам еще один чудесный день. Зеленая ящерица забралась на любимый камень и грелась в отраженных солнечных лучах. Ее атласное горлышко дрожало, точно она пела какую-то песенку.

В тот день мы собирались закончить обход острова и переночевать в Линдосе и уже оттуда отправиться в Родос, этот кусок пути нам предстояло одолеть на следующее утро, и каждому уже пора было возвращаться в свое учреждение. Мы отправились вместе, но весьма умеренная скорость Хоила оказалась для Миллза невыносимой, и вскоре он обогнал нас на повороте и исчез в долине в облаке пыл и.

— Когда-нибудь ему придется следовать библейской заповеди «врачу, нецелися сам», — печально заметил Хойл.

Его собственный стиль вождения, бесспорно очень аккуратный, скорее подошел бы для ландо. Точно он перенес свое обыкновение «малость передохнуть» и на езду — или заразил двигатель мерседеса своим сердечным недомоганием. В любом случае, если его осеняла какая-то мысль, он тут же жал на тормоз, останавливая машину, и принимался обстоятельно ее обдумывать.

Солнце уже поднялось. Я сидел на заднем сиденье с Э., мы ели виноград и любовались развертывающейся впереди долиной, а Хойл и Гидеон углубились в беседу о вампирах, казавшуюся особенно зловещей и потусторонней при ясном свете дня. Дорога из Камироса идет вдоль плоского морского берега, изобилующего пляжами. Невысокие, точно зеленые курганы, холмы, заросшие миртами и тимьяном, отступают здесь вглубь острова — на них обитают красноногие куропатки и сизые голуби. Дорога была плохая, поэтому мы очень удивились, когда, подъезжая к маленькой гавани Камейро Скала, увидели автомобиль Миллза. Проехав на нашем тихоходе еще немного, мы поняли, почему Миллз остановился. Только что пришвартовались три желтых рыбацких лодки и выгружали улов. Среди галдящей толпы загорелых рыбаков-симиотов стоял светловолосый коренастый Миллз и выторговывал шесть красных кефалей. Гидеон наметанным глазом уже приметил придорожную таверну, там мы и ждали, пока шло обсуждение сделки, попивая мастику, напоминающую по вкусу притирку для лошадей, и слушая завывание кларнета, на котором играл молодой рыбак. Здесь мы, разумеется, наткнулись на американского грека, который, разумеется, сравнивал Детройт с этой «поганой страной» и все восхищался, как мы хорошо говорим на английском, на родном нашем языке. Гидеон не на шутку разозлился:

— Сукин ты сын, пустобрех вонючий, — сказал он, превосходно изображая нью-йоркский выговор, — какого черта ты вернулся? Чтобы отравлять воздух своей родины