в чине из командующих оккупационными армиями трех союзников», с тем чтобы при нем был учрежден временный совет, состоящий из комиссаров трех союзных держав, которому было бы поручено гражданское управление городом. Этому же совету должна была быть вверена «под верховным руководством военного коменданта» (commandant militaire) «охрана многочисленных религиозных, национальных, финансовых, экономических и других интересов, имеющихся в Константинополе». Надеясь на принятие этого предложения «в принципе», Сазонов, наконец, выражал готовность «приступить к обмену мнений о подробностях проектируемой временной организации», оговорившись, что эта организация, «разумеется, ни в чем не предрешит окончательную судьбу города Константинополя, которая будет решена согласно обязательствам союзников».

Роль, отводимая в ответе Сазонова военному коменданту города Константинополя, не оставляет сомнений в том, что он имел при этом в виду отнюдь не англичанина или француза, а русского. Иначе, разумеется, для него предложение Делькассе оказалось бы более приемлемым, чем предоставление высшей власти в городе англичанину. На это же указывает и та квалификация, которая должна была обеспечить тому или иному из военачальников первенствующее место, то есть «старшинство в чине»[150], а не реальная величина подлежащего отряда или положение, занимаемое данным лицом в командовании всей операцией. Именно поэтому также в записке Сазонова шла речь лишь о городе Константинополе; ведь было бы явно нелепо возбуждать вопрос о передаче всего высшего командования русскому генералу только потому, что он «старший в чине». Вне же города план разграничения зон военной оккупации предоставлял России «оба берега Босфора от Черного моря до Ортакейя и Кускунджука включительно».

Не менее показательно было и то обстоятельство, что Сазонов избрал для своего сообщения форму единовременного обращения как к Франции, так и к Англии, что избавило его от необходимости сослаться на инициативу Делькассе в деле, которому в России хотели придать характер прежде всего русский, а также откликнуться на заботы Делькассе насчет финансовых интересов французского капитала. Вместо этого он, в свою очередь, говорил в первую голову о религиозных, далее о национальных и лишь на третьем и четвертом месте о финансовых и экономических интересах, «имеющихся в Константинополе».

Если Сазонов рассчитывал на то, что ему удастся провести таким путем — чуть ли не под сурдинку — основные пожелания русского правительства и создать этим своего рода fait accompli, то он, надо полагать, надеялся лишь на то, что союзные правительства признают во имя важности помощи, оказываемой им Россией, необходимым считаться и в данном случае, как незадолго до того в вопросе об участии греческой армии в дарданелльской операции, с ее «моральными правами», хотя бы и не поддержанными в данном случае достаточно внушительной военной силой.

В таком случае ответ, данный ему Делькассе 21/8 марта, — три дня после первой тяжелой неудачи англо-французской эскадры на Дарданеллах — должен был его жестоко разочаровать, показав ему воочию, что в вопросе о Константинополе он встретит, несмотря на все «обязательства союзников», со стороны Франции не менее упорное сопротивление, чем со стороны Англии.

Его мысль о «подчинении верховных комиссаров генералу, принадлежащему к той или другой союзной[151] национальности», была решительно отвергнута, как противоречащая «самому принципу» первого предложения Делькассе, а именно «соблюдению равенства между тремя державами в течение всего периода с момента оккупации до заключения мирного договора». Отвергнута была мимоходом и мысль о выделении города Константинополя в особую административную единицу, так как «занятие Константинополя выдвигает сразу принципиальные вопросы», с которыми «теснейшим образом связано уважение к французским правам и интересам, которые Россия обязалась ставить на первое место». Различение Константинополя, как города, имеющего в будущем быть преобразованным «в провинциальный город Российской империи», и как столицы — «местопребывания администрации, деятельность которой распространяется на всю Османскую империю», центра государственной и экономической жизни всей Турции, — различения, из которого как будто исходил Сазонов, решительно и не без основания отклоняется: фактически господство России над Константинополем предоставило бы ей своего рода «ипотеку на все предприятия в Османской империи». А это отнюдь не входило в намерения ее союзниц, когда они признавали ее права на город Константинополь, ибо это повлекло бы за собой ущерб для союзников и особенно для Франции, которая обладает интересами «первостепенной важности во всех этих предприятиях». Покуда «судьба Османской империи» не будет решена будущим мирным договором, Константинополь остается ее столицей, а потому и управление им должно быть организовано применительно к его нынешнему положению, как столицы, а не согласно его будущему положению, как одного из городов Российской империи.

Из этого основного «принципа» делались весьма важные практические выводы. Первый из них, и наиболее общий, заключался в том, что «подданные трех держав будут пользоваться всеми теми правами, которые они имели при турецком владычестве, или будут всецело в них восстановлены, если они их лишились в результате военных событий». Это было равносильно не только восстановлению нарушенных хозяйственных интересов граждан Франции и ее многочисленных proteges, но и воссозданию режима капитуляций, отмененного турецким правительством (кстати сказать, к неудовольствию не только держав Антанты, но и держав Тройственного союза, и в частности не вышедшей еще из него Италии).

Из этого, в свою очередь, вытекало: 1) что «администрация государственного османского долга», в которой французы играли первенствующую роль, «должна будет функционировать до заключения мира в том виде, как она сейчас организована», чем заранее совершенно парализовалась всякая возможность для русского правительства установить свой финансовый контроль над Константинополем, соответственно его видам и интересам[152], 2) что «французские религиозные, школьные, больничные и другие учреждения, закрытые в начале войны турками, должны быть немедленно восстановлены во всех своих имущественных правах, движимых и недвижимых, и допущены к деятельности на прежних условиях»[153], 3) что «специальным постановлением» должна быть признана «действительность контрактов, заключенных между французским правительством и теми или иными французскими обществами, с одной стороны, и османским правительством и теми или иными властями империи (!), с другой стороны», — причем, в частности, оговаривалась действительность крайне неприятных для русского правительства железнодорожных концессий в районе Восточной Анатолии[154]. Все эти достаточно тяжелые требования расширялись потенциально до бесконечности дополнительным требованием, что «эти же принципы применяются к обществам и учреждениям фактически французским, хотя бы носящим турецкое имя и имеющим турецкое правление», и что при секвестре имущества, предположенном для германских и австро-венгерских обществ, из него должны быть изъяты «общества, турецкие по имени, но фактически французские». Вместе с последующим указанием на необходимость предоставить французам же «наблюдение над секвестром», наложенным на османские общества в будущей французской зоне, а также в отношении Багдадской железной дороги, все это открывало очевиднейшим образом дверь