в армии Пугачёва башкиры. Что заставило его столь резко изменить планы? Ответ у них только один: Ставка Пугачёва получила известие о заключении мира между Россией и Турцией; ни Франция, ни Турция уже не были заинтересованы в продолжении боевых действий на «втором», «пугачёвском» фронте». – Ловко закрученный сюжет для очередного голливудского триллера, не правда ли?

Сразу вспоминается анекдот про атаки журналиста Доренко на Лужкова в 90-е. «Сегодня в Турции произошло землетрясение силой 7,5 баллов. Казалось, причём тут Лужков…» Вот и я думаю, – причём тут Е. Пугачёв?

А после сражения под Казанью Пугачёв сначала двинулся на Москву, но, учитывая перевес сил правительственных войск, свернул на юг, чтобы получить поддержку от поднявшихся на борьбу донских казаков. Однако правительство Екатерины II, быстро заключив к этому времени мир с Турцией, бросило против мятежников огромную по тому времени армию – около 20 пехотных полков, несколько эскадронов конницы и лёгких полевых команд, два дворянских корпуса и около тысячи украинских казаков[98]. В результате, Пугачёв бежал на Нижнюю Волгу и был разбит в бою у крепости Чёрный яр.

Конспирологи удивлены, «почему Пугачёв, вначале захватывая промышленные заводы, их не разрушал? Наоборот, он их активно использовал для вооружения своей армии и пополнения её численного состава за счёт заводских рабочих и приписанных к заводам крепостных крестьян. А потом-де он их стал усиленно разрушать. И сами же отвечают, – «чтобы помочь Европе ослабить русскую промышленность»!

Логика должна подсказывать, что вначале предводитель восстания получал на заводах необходимое ему вооружение, а когда стал терпеть поражение от преследовавших его войск, то из тактических соображений решил не оставлять средства производства своим противникам, чтобы максимально осложнить их положение.

Но этот вариант не устраивает любителей «фэнтэзи», и чтобы придать оттенок своей легенды как «теорию заговора», и поднять её до уровня крепости и хмельного воздействия «французского коньяка», «былиники речистые ведут рассказ, о том, как… архивы МИД Франции держали эту информацию в тайне 200 лет!» А вот недавно допущенные к ним индивидуумы, для особой важности достают наперебой, из широких штанин покроя генерала Галифе, французские фамилии, будто соревнуются: «Кто больше их назовёт?» Их перечисленное количество, подобно аптекарских разновесам вкупе, так и не перешло в доказательное качество. Они забывают простое аптекарское правило: «Чем больше гирек, тем больше погрешность при взвешивании…» И к каждой гирьке прилипает индивидуальная пыль, частицы жира, и нередко грязи.

Авторы маленьких ручейков версий организации Пугачёвского восстания: турецких, английских и французских, собирающихся в мутное русло реки фальшивок, правы в одном: политики турецкие, английские, французские и представители некоторых других европейских стран, – все тайно переписывались друг с другом, суетились, собирали «золото, серебро и медь», готовили массу иностранных военных специалистов, «полицейских, для поддержания порядка на захваченных территориях». Правда для резюме не хватает только одного маленького, но… Обо всём об этом никак не догадывался сам Емельян Иванович Пугачёв и не узнал ничего подобного до самой своей смерти.

Виктор Яковлевич Мауль

Тюменский индустриальный университет, Нижневартовск, Россия

Пугачевский бунт в донесениях иностранных дипломатов: Историографический аспект

Пугачевский бунт 1773–1775 гг. – одно из тех величественных событий российской истории, что по одному своему факту изначально был обречен на пристальное внимание не только соотечественников, но и современников-иностранцев. «После Ларги, Кагула и Рябой Могилы, после Чесмы и Бендер, после покорения Крыма и первого раздела Польши, – писал Г. П. Блок, – глаза всей Европы были прикованы к России. Иностранные газеты питали это любопытство, как могли, и, питая, подстрекали его еще более. Понятно, какой поживой явился для них Пугачев» [7, с. 84]. Спустя годы, сместив акценты, с данной оценкой согласился Дж. Т. Александер: «Такая реакция, – отмечал он, – была вполне нормальной, поскольку, с общеевропейской точки зрения, «Пугачевщина» – самое масштабное народное восстание в XVIII веке, предшествовавшее американской и французской революциям». И далее конкретизировал свою мысль: «Разразившееся на фоне напряженной международной обстановки в Европе и Северной Америке дело Пугачева, казалось, наводило на мысль о некоей причинно-следственной связи между внешнеполитическим курсом России и ее внутренними трудностями. Тем больше было причин для того, чтобы восстание, возглавляемое необычным самозванцем, возбудило европейское любопытство» [2, p. 520].

Аналогичной позиции придерживался авторитетный британский историк Б. Х. Самнер, еще в 1928 г. едва ли не первым из исследователей предметно заметивший, что интерес, возникший за рубежом «к восстанию Пугачева, … хорошо известен из дипломатической переписки, опубликованной Русским императорским обществом, переписки Екатерины с Вольтером, Гриммом и графиней Бельке, а также внимания, уделяемого ему прессой того времени и многочисленными полуисторическими или анекдотическими публикациями о Екатерине и ее правлении» [6, p. 113].

Хотя в рассуждениях Б. Х. Самнера, по сути, была сформулирована программа комплексного изучения зарубежных откликов на Пугачевщину, в 1970 г. Дж. Т. Александер все еще сетовал на ее нереализованность: «на сегодняшний день никто не свел всю эту информацию воедино, и никто не изучал британскую и североамериканскую прессу по данному вопросу или неопубликованные документы британского посланника в России сэра Роберта Ганнинга» [2, p. 521]. Заметим, что с тех пор ситуация нисколько не продвинулась вперед, и даже в появившихся недавно статьях о Р. Ганнинге были использованы только опубликованные его тексты [13; 14; 16]. С другой стороны, предложенная постановка проблемы переключала внимание от выяснения особенностей дипломатической переписки как исторического источника о пугачевском лихолетье в сторону общего впечатления, произведенного им на западные правящие круги и рядовых обывателей.

Совершенно очевидно, что с момента зарождения и до окончательного разгрома пугачевский бунт неизменно привлекал взоры зарубежной общественности, которая в отсутствие достоверных известий зачастую довольствовалась тиражируемыми иностранными газетами слухами и сплетнями о кровавых событиях, на протяжении нескольких лет сотрясавших огромную империю [11, с. 380–389; 21]. «Все эти факторы, – заметил Дж. Т. Александер, – лежат в основе неравномерного освещения восстания в западной прессе, подчеркивая нормальную тенденцию популярной журналистики смешивать факты и фантазии». Тем не менее, полагал историк, «было бы ошибкой игнорировать западную прессу как источник информации о восстании Пугачева или отказываться от ее комментирования» [2, p. 528].

Казнь Пугачева. С увеличенной перерисовки в красках рисунка очевидца А. Болотова. Гос. исторический музей

Обращаясь к документам, можно заметить, что на амбивалентном информационном фоне в наименьшей степени влиянию небылиц о повстанческом лидере и возглавленном им движении оказались подвержены европейские дипломаты при российском дворе, хотя им с большим трудом удавалось противостоять соблазну мифотворчества [16, с. 125–126]. На тот момент в Петербурге интересы британской короны представлял будущий 1-й баронет Роберт Ганнинг [8]; прусского короля – граф Виктор Фридрих фон Сольмс [9]; Австрийской империи – князь Йозеф Мария Карл фон Лобковиц [10]; представителем французского королевства был Франсуа-Мишель Дюран де Дистрофф [20]. «Все послы, – отмечает О. В. Хаванова, – жаловались на особую закрытость русского общества и, как следствие, невозможность получить доступ к достоверной информации» вообще и о пугачевском бунте в частности [19, c. 66].

Грандиозность впечатления, произведенного Пугачевщиной на страну и мир, объясняет, почему за два с половиной столетия накопилась обширная историография о различных сюжетах, сторонах и аспектах восстания, вспыхнувшего под знаменем «истинного царя» Петра III. При перманентности внимания последний всплеск интереса во многом совпал с двухсотлетием восстания (1973–1975 гг.), когда из-под пера советских и зарубежных авторов синхронно появилось большое количество новых публикаций [1; 3; 4; 11, с. 72–115, 193–238, 307–325, 380–389; 12, с. 204–291 и др.]. Именно тогда, назвав Пугачевщину «великим восстанием», Ф. Лонгуорт справедливо заметил, что оно «было последним и крупнейшим в своем роде, произошедшим в России до 1905 г. В нем участвовало население огромной территории, включающей восточные провинции Европейской России и Западную Сибирь, – по меньшей мере, 2 миллиона человек. Оно возглавлялось в основном не крестьянами, было радикальным в своей социальной программе, сильно напугало крепостников и правительство, но закончилось полным поражением» [3, p. 183].

Впрочем, после юбилейного ажиотажа публикационная активность по разным причинам заметно спала, а в последнюю четверть века фактически превратилась в феномен отсутствующей историографии. Однако, благодаря усилиям пугачевоведов, в научный оборот успели ввести солидный корпус источников, преимущественно судебно-следственных материалов, намного реже – иной типо-видовой принадлежности. Появились блестящие монографические исследования отдельных групп документов (манифесты и указы Е. И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений