одно то, что здесь вольно и ты забываешь обо всем на свете, поддерживает чувство бодрости. А то, что перед забросом твои мышцы становятся упругими, как заведенная пружина, и то, что затем ты поглощен мерцанием распускающейся жилки, всплеском, вызванным упавшей блесной, и с замиранием сердца вращаешь барабан катушки, рождает ощущение счастья.

Время уже перевалило за полдень, когда я пришел к воротам санатория. Бадьиных тут не было. Я повалился в тень вихрастой березы. От усталости гудели ноги. На душе было по-прежнему радостно. Я улыбался, уткнувшись носом в траву. Где-то высоко, вероятно, на вершинном дереве, куковала кукушка; как обычно, звук ее голоса был кристален и холоден.

Донеслось бурчание машины. Оно приближалось. Я поднял голову. Подъехал самосвал, прошипел тормозами, остановился. Из кабины высунулся шофер:

— Здорово, рыбак.

— Привет.

— Как щуки?

— Плавают.

Он распахнул дверцу и спрыгнул на дорогу.

— В таких случаях, — проговорил он, — отшучиваются. Поймал два налима: один в ноздрю, другой мимо. Щука должна хватать, а не хватает. Местный плотник Александр Иваныч толкует: «Она отметала икру, малость покормилась и залегла. Ненастье».

Он скрестил ноги, опустился на траву, чтобы удобно было сидеть, подсунул задники ботинок под голени. Ботинки у него скособоченные, потрескавшиеся и сбиты на носах до «мяса».

— Куришь гвоздики?

Он встряхнул пачку «Севера», оттуда высунулись мундштуками вперед папиросы.

Задымили. Он разглядывал меня, но не так, как незнакомец незнакомца, а словно мы старые товарищи, только давно не встречались.

— Из города? — спросил шофер.

— Да.

— Где работаешь?

— На металлургическом комбинате.

— Комбинат велик.

— Дежурный монтер доменной подстанции. Устраивает?

— Вполне. То-то смотрю, видел тебя. А я на самих домнах работал, машинистом вагон-весов. Теперь вот баранку кручу. Пионерский лагерь калибровочному заводу строим. Подъезд к нему хреновый. Я шлак разнюхал в санатории и еду. Присыплем — порядочек.

— Домны-то что бросил? Кишка тонка?

— Трудиться на домнах, конечно, тяжеленько, особенно летом. К пылюке и агломератному чаду да еще и жарища. И все-таки нравились мне вагон-весы. Ведь без них домна не домна. Грузят они шихту — есть что плавить, перестанут грузить — дело порохом запахнет. Нет, не бросал я домен.

Говорил он веселым тоном. Шаловливо отдувал от брови густую прядь. Коваными кистями с крупными пальцами и толстыми ногтями хлопал по коленям.

Когда он промолвил последнюю фразу, то его серые, в белесых и зеленых крапинках глаза озарились гневом. Он лег на бок, зорко понаблюдал за тем, как ветер сборит гладь озера, и повернул ко мне лицо.

— Не поладил я с Думма-Шушариным. Тогда он был помощником начальника цеха по шихте. Не поладил, ну и взял расчет. Я как устроился на загрузку после увольнения из армии, так у нас и пошло с ним наперекосяк. В смене моего учителя машиниста Сингизова такая кибернетика получилась: отказал затвор бункера, и завалили мы скиповую яму. Понятно, аврал, свистать всех наверх. Прибежал Думма-Шушарин и давай гонять Сингизова. Юсуп Имаевич, он мужик семейный, смирный, помалкивает. А я выскочил с языком: «Чего шумите, Борис Лаврентьевич, мы ведь не нарочно. Горлохватством сейчас не поможешь. Лучше людей подбросьте для очистки ямы». Он на мое замечание ноль внимания, фунт презрения. С тех пор и начал пришиваться. Прицепится к какой-нибудь мелочи и драит, и драит. Возразишь — как закричит: «Накажю!». Несколько раз премиальных лишал. Разве так можно? В работе без неполадок не бывает. Допустил я промашку, ты разъясни по-хорошему. А зачем же рублем бить да еще за ерундистику? До такой степени я осерчал, что сердце при нем, как угорелое, колотилось. Чую, беды наделаю. Написал заявление с просьбой уволить. Начальник цеха не подписывает. Через две недели, конечно, рассчитали, согласно закону. Недавно встретил Думма-Шушарина. Он обрадовался, руку мою трясет. И я почему-то обрадовался. Зла, что ли, не умею помнить? Или уж такой, мы, работяги, простецкий народ: чуть приветь — растаем, в лепешку расшибаемся. Пивка на углу выпили. Он про себя рассказывает, я про себя. Он теперь на другой должности. Говорит, сам пожелал. А по-моему, турнули его с этой должности. Был на загрузке несчастный случай: разнорабочего скиповой тележкой задавило. Наверно, за это. Ну, в общем за все. Я, правда, потом каялся, что откровенничал с Думма-Шушариным…

Он лукаво покосился, прежде чем встать, сказал:

— Кибернетика? А?

Отблески никелевой ряби, набегавшей на палый тростник, прядали на березе. Они ослепили шофера. Он зажмурился и стоял, улыбаясь, а зайчики, отражавшие игру воды и колебания солнечных струнок в ней, липли к его лицу и запятнанному бензином пиджаку.

Он присел на корточки и снова очутился в тени.

— Слушай, друг, ты случайно не знаешь кого-нибудь с подсобного хозяйства санатория?

— Нет.

— Худо. Тут вот за холмом рассыпался у «Москвича» диск сцепления. На подсобном есть «Москвич». Подумал, может, у твоих знакомых. Съезжу-ка я, пожалуй, на подсобное. Плотника Александра Иваныча на помощь призову.

Когда бряканье цепей о кузов самосвала затерялось в лесу санатория, лишь тогда я спохватился, что не спросил, какой он, тот «Москвич», терпящий бедствие. Неужели бадьинский? И Николаю и мне нужно в ночь на работу.

С макушки холма, похожего на полушарие, я заметил внизу, близ колка, Катю и Николая, грустно сидящих подле машины.

Я медленно спускался по черной дороге, мучаясь тем, что предприму, если нам не посчастливится достать диск сцепления. Я сманил Бадьиных сюда и, само собой разумеется, обязан сторожить автомобиль столько, сколько понадобится, а Николай уедет в город на попутном грузовике. Оставить Катю одну-одинешеньку в горах было бы непростительно: не хватало еще, чтобы она натерпелась страху. К тому же что-нибудь худое может стрястись. Лихие людишки не перевелись.

Оттого, что я принял твердое решение, на душе не посветлело. Раньше, попадая в передрягу, я испытывал этакий удалой задор: положеньице сложное, да я не из тех, кто не умеет вывернуться и защитить себя. Сейчас я приуныл. Никогда не опаздывал на работу даже на минуту, а тут вдруг совершу прогул. И я пришел в отчаяние. Возникло ощущение, как будто я накануне долгой разлуки с подстанцией. И невольно я представил трансформаторы под дождем, синее трескучее свечение, летающее вокруг штырей многоюбочных