Слезаю с нар. Поташников разливает остатки водки и напоследок для потехи давит бутылку, будто выжимает из, нее все до капли.

— Гумер, как тебе Гринько?

Зрачки Поташникова твердо нацелены в мои зрачки.

— Михаил Устиныч, сколько вам лет?

— Сорок пять.

— Слишком медленно развиваетесь.

Поташников ставит рюмку, которую собирался подать мне, и хохочет, а между раскатами смеха приговаривает:

— Окосел настырный егеришко. Ум-мор-ра!

Наверно, от правоты мною овладевает спокойствие. Легкой поступью человека, сделавшего что-то важное, я выхожу на воздух.

Дождь перестал накрапывать. Притихла округа: ни ветра, ни звона трензелей, ни мекекеканья коз. Не слыхать и бренчания гулкого ботала, что привязал я к шее Малая, прежде чем пустить его и Лысанку пастись.

Сначала я попал как в сажу: ничего не видел. Потом различил в темноте черный сарай, над ним черный скворечник, прилаженный к черному шесту.

Мне сделалось не по себе от беззвучия и тьмы. И я протопал по чавкающей грязи на улицу. Там почувствовал облегчение. Кое-где в домах горели лампы. Огонек в гудроновой ночи или даже вспышка спички — как это много значит для человеческого сердца!

За строениями противоположной стороны улицы круглился холм. На макушке холма возвышалась бывшая мечеть без минарета. Сосновый сруб здания был еще крепок. Оно белело оттуда, с высоты, свежеструганными стропилами и оконными рамами.

Скоро моя родная деревня обретет клуб! В нем будет библиотека, шахматная комната и зал, где в любую погоду смотри кино, слушай курлыканье курая, отплясывай под тальянку. Вот здорово-то!

Белевшие с холма стропила и оконные рамы напомнили мне о том, что сейчас где-то по океану плывет белый турбоэлектроход «Балтика», везущий на сессию Генеральной Ассамблеи нашу советскую делегацию.

Утром я читал в «Известиях» — в Атлантике солнечная погода — и теперь вообразил, что Никита Сергеевич стоит на носу корабля, наблюдает бег волн и думает, как бы на веки вечные сохранить мир на планете.

Пытаюсь представить настроение Никиты Сергеевича. Вероятно, тревожно у него на душе: ведь он должен решать такую трудную задачу!

Немного позже я прикидываю поведение наших противников. Конечно же, они будут ухищряться и подличать, чтобы завалить советский план разоружения. Для них нет ничего желанней, чем обирать народы, — без оружия попробуй сунь нос в чужую страну, — как нет ничего милей для местного медведя, чем пожирание муравьев.

Захлопываю калитку, шагаю к дому Газиза — другого здешнего наблюдателя. У Газиза есть полупроводниковый приемник, который ему подарил магнитогорский инженер, отдыхавший с семьей в Юрасове.

Скольжу, спотыкаюсь, перепрыгиваю через лужи, а сам размышляю о современной жизни на земле. Она видится мне океаном, непрерывно вздымающим то чудодейственные, то смертоносные волны. А свою страну я вижу в этом океане убыстряющей и охраняющей движение валов, что приносят счастье, и встающей могучим молом на пути гибельных цунами.

В доме наблюдателя свет. Кричу сквозь окно, чтобы Газиз вынес приемник.

Газизу доставляет великое удовольствие показывать необыкновенный, величиной с портсигар радиоаппарат.

Держа его на ладони, он улыбается во весь рот. Улыбаюсь и я и поглаживаю белый, полированный пластмассовый корпус приемника.

— Последние известия передавали?

— Чуть-чуть не успел.

— Плывут?

— Быстро плывут. Работают хорошо. Новость плохая. Постановило, понимаешь, американское правительство… Мало-мало надо мозгами покрутить. В Нью-Йорке есть какой-то остров…

— Манхэттен?

— Ага. Американское правительство постановило: приплывет Хрущев, пусть живет на острове и никуда не ездит за пределы. Худо? Правда?

— Не для нас худо. Для них.

— Почему?

— Политика на грани глупости — разве не худо? А вообще-то они облегчают этим самым задачи нашей делегации. Помолимся за них аллаху.

— Обидно, понимаешь.

— Глубже копай.

Раздался щелчок — Газиз включил приемник.

Мы оба затаили дыхание. В тишине возник волосяной, вроде комариного нытья, писк. И вскоре мы уже слушали синие мелодии скрипок и чеканно-медные, подобные бою кремлевских часов звуки рояля.

Газиз и я одновременно начали смеяться. Ведь мы слышали музыку из самой Москвы. Мы не могли сдержать радостного удивления, что этот вот плоский крошечный ящичек, поместившийся у сердца Газиза в кармане гимнастерки, способен без проводов, подсоединенных к электрической сети, и антенны, вскинутой в небо, ловит радиоволны, возникающие бесконечно далеко отсюда.

— Сыро, — вздохнул Газиз. — Приемник испортится.

— Ну, ладно, спасибо.

— И тебе спасибо.

Поташников с Исмагилом Истмагуловичем сидели на ходке.

Огоньки папирос петляли во мраке. Говор оборвался, едва позади меня железно карканула щеколда.

Разуваясь в дверях, я наставил ухо на щель между косяком и дверью. Со двора потянулся возбужденный шепот.

П о т а ш н и к о в. Я добьюсь пересмотра решения партбюро.

И с м а г и л  И с т м а г у л о в и ч. С вашим упорством гранит ломать.

П о т а ш н и к о в. Что Ведерников взял эту тему раньше, не довод.

И с м а г и л  И с т м а г у л о в и ч. Да.

П о т а ш н и к о в. Верней довод, но формальный.

И с м а г и л  И с т м а г у л о в и ч. Воробей занял скворечник. Скворец прогоняет воробья, гнездо выбрасывает.

П о т а ш н и к о в. Верно! Хах-хах. Умница! Я пчелой занимаюсь давным-давно. В техникуме пчеловодство преподавал. А у Ведерникова институтское молоко на губах не обсохло. Следовательно, я больше имею научного и морального права на эту тему.

И с м а г и л  И с т м а г у л о в и ч. Научного и морального!

Некоторые проявления натуры Поташникова иногда ввергают меня в состояние горького недоумения. Пчелы его интересуют ровно столько же, сколько лесника занимает влияние вулканов на структуру почвы. Минувшим летом он ни разу не открыл свой подопытный улей, а почему-то люто жаждет отторгнуть у энтомолога Ведерникова тему «Башкирская бортевая пчела».

Неужели, портя кровь человеку, он не испытывает угрызений совести?

Разгневанный, прямо в носках, я выскакиваю на мокрое крыльцо:

— Михаил Устиныч, скажите, пожалуйста, к какому отряду относятся пчелы?

— К отряду перепончатокрылых.

— А слепни?

— К двукрылым.

— А что еще относится к двукрылым?

— Оводы, комары, гессенские мухи, мухи це-це…

— Знаете что, Михаил Устиныч?

— Что?

— Зря вы занимались перепончатокрылыми. Если судить по складу вашего характера, вам бы надлежало исследовать двукрылых. Приятной беседы.

Безмолвие. Невыносимо