И все-таки, въезжая в Ленинград, отец испытывал желание дать гудок: очень уж хотелось известить защитников города, — родные, дескать, мои, я привез боеприпасы и продовольствие, будет вам сегодня, чем заморить червячка и чем угощать фрицев.

— А меня в это время поставили на «кукушку», — Коклягин, должно быть, волновался: говоря, он тяжело дышал. — Наш лагерь валил лес. А паровозик доставлял его к запани. Лес-то не какой-нибудь: тайга, непроглядная, болотная, где нет спасенья от гнуса. Ведешь «кукушку» по тайге и даешь звонкущие свистки. Подбадриваешь товарищей. Дескать, не падайте духом, работайте не покладая рук для победы над фашистским вороньем и верьте — рано или поздно будут сняты с вас несправедливые обвинения. И ты знаешь, Паня, доходил свист паровозика до сердца моих товарищей.

Молчание. Вздохи, бывающие после такого откровения, о котором говорят: «Потолковали, точно душу родниковой водой умыли». Металлически пронзительный кашель Коклягина. Мягкий бас Пантелея.

— Скоро пересяду на электровоз.

— Жалко?

— Ну да, ведь вместе по жизни двигались и жизнь двигали. Они для меня почти что как живые, умные существа. Ты их любишь — понимаешь, и они тебя любят — понимают. Да, жалко. Но надо бы давно было начать отстранять паровозы. Как стали наш парк переводить на электрическую тягу, шибко увеличился коэффициент дороги.

— Верно. Теперь с большей отдачей работает транспорт. И что отрадней всего, коэффициент полезного действия народа попер в гору.

Заскрипели ступеньки крыльца, глухо ворохнулись половицы сеней, цвинькнула петлями дверь в прихожую. Мужчины ушли спать. Надя попыталась представить, каким было лицо Коклягина раньше, но перед ее внутренним зрением оно всплывало не прежним, а теперешним — цвета сосновой коры, в узлах и взбугрениях шрамов, с карими лучисто-печальными глазами.

«Какую же надо было иметь могучую душу, — думала она о нем, — чтобы в обесчеловечивающих обстоятельствах остаться человеком».

Затем она с досадой вспомнила двух трудармейцев, сбитых паровозом в лютый мороз. После постыдной гибели этих двух гигантского роста мужчин она не однажды видела во время войны, как низко падали люди, и всех, кто опускался до подобного безразличия к собственной жизни, называла ходячими трупами, но только сегодня поняла, что совсем не из-за физической слабости те, двое, дали сбить себя поезду, а потому, что нравственно опустились до нуля. И опять подумала: «Какой же могучий человек Коклягин!»

Спать совсем не хотелось, хотя небо уже взялось холодным предутренним серебром. И Надя была рада, что бодрствует и может поразмыслить в тиши о событиях, происходивших в стране и оставивших глубокие зарубки, как топор на стволе дерева, в ее судьбе.

Под воздействием размышлений она то негодовала, то радовалась, то видела себя задавленно-маленькой, то распрямленной для безбоязненного осознания жизни и для подвигов, на которые пойдешь без укора прошлому.

С вокзала долетел кларнетный сигнал электровоза. В этом тонком никелевом звуке, повторенном меж омутовых скал реки, была ясность сродни той, что владела Надей и занималась на восходящем небосклоне.

Потом властно трубили в разных местах железной дороги другие электровозы. А где-то на магистральной горке задиристо гаркнул маневровый паровозик. От голоса паровозика Надя встрепенулась, взволнованно ждала повторного крика. И он прогорланил, как и в первый раз, куражливо, гортанно, зычно.

Наде стало больно, что паровозов на дороге осталось мало, что отец скоро примет электрический локомотив. Даже возникло желание, чтобы вернулось детство, когда для нее не было ничего ближе и притягательней на свете, чем музыка паровозных гудков.

Но мгновением позже Надя подосадовала на свое внезапное желание. Она почувствовала, что помыслами и мечтами вся в этом времени, путь к которому был и прекрасен, и сложен, и страшен и которое должно решить самые главные вопросы, издавна волнующие людей.

1961 г.

ЧЕЛОВЕК-ЭХО

Мы сидим в горнице и ужинаем. Нас трое: заместитель директора заповедника по научной части Поташников, наблюдатель Исмагил Истмагулович и я, егерь Гумер.

Я возил Поташникова в районный центр Накипово. Там у него учится в шестом классе сын Виталий. Квартирные хозяева заставляли Виталия рыть картофель, вязать плетенки лука, рубить капусту. Он вынужден был пропускать занятия, нахватал «колов», рассердился и позвонил отцу. Вот и пришлось Поташникову ехать в Накипово. Он быстренько все уладил, и сегодняшним полднем мы пустились в обратный путь.

Дороги сейчас дурные. День и ночь дождь. Хорошо еще, что он мелкий, как пшено, а то бы промокли до костей.

Я люблю такой дождь: он не льет с неба, а пушится, нежно, задумчиво, грустно. Почему-то ласкают мой взгляд покрытые водяной пыльцой гривы лошадей, ворс суконной одежды, иглы хвои, метелки лисохвоста.

Ехали медленно через горы, среди лесов.

Накидки заляпывало черной грязью.

Серебристо-белому жеребчику Малаю крепко досталось. Он шел коренным, а в пристяжке кобыла Лысанка.

Чуть подъем, так она хитрит, не тянет. Ну и прет ходок один Малай[1]. Он старательный, добродушный, редко косился на Лысанку своим дымчатым оком.

Трудно было коню и по другой причине: Поташников не спрыгивал, когда проселок круто взбирался на гору, сказал, что разболелась на ноге старая рана.

Малай — сирота. Он остался от матери недельным: после того, как ее покусал бешеный волкодав, я застрелил ее.

Я выкормил Малая коровьим молоком. И до сих пор храню в сундуке зеленую бутылку с натянутой на горлышко соской морковного цвета.

Я бы заложил в оглобли кобылу — она выше и сильней Малая, — но не решился. Еще подумает Поташников, что я больше дорожу жеребчиком, чем казенной животиной.

Чтобы покормить лошадей и дать им отдохнуть, мы останавливались возле горного ручья, где и наловили хариусов, которыми теперь закусываем, сидя в доме Исмагила Истмагуловича. Здесь, в Юрасово, мы и заночуем; завтра будем добираться до усадьбы заповедника.

Снаружи холодновато, сыро, темно. В горнице теплынь. Над столом на медной жиле, протянутой из угла в угол, висит керосиновая лампа.

Я чувствую кожей, что моя волглая куртка становится сухой и легкой.

Лицо Поташникова красно, как закат в ветреный вечер. Стало быть, водка ему на пользу. Его китель напялен на громоздкий самодельный стул. Плечи кителя взбугрены скомкавшейся ватой.