— Толстой говорил, что даже в дружбе нужна ложь, как смазка для колес!

— Не помню…

— А мне это врезалось со школы еще…

— Надо взять в толк, что и кедровая бочка без воды рассыхается!

3

Родовая деревня их — Чага (теперь ее уже нет) — вольно стояла на крутояре. Обь манила своим привольем всякого, кто повидал и понял ее, манила бесчисленными протоками, заводями, песчаными косами, островами, россыпью озер, где тогда было множество уток и рыбы. Всем своим великим раздольем влекла людей эта река!

Мальцами были они, а в семьях уже считались добытчиками. Уйдут на весь день, а то и с ночевкой, и возвращаются со связками окуней, щук, язей. Или наловят с собакой утят-подлетышей в высокой осоке возле озер.

Федор рос жалостливым. А Иван, казалось, не ведал в себе такой слабости. Поймает утенка живьем, тот выгибает шею — вырваться норовит.

«Чо, щекотно?» — скажет Иван, и хлоп утиной головой о ружейный приклад, или о ствол талины.

Взрослые охотники их учили: никогда не жалей дичь, если ты на нее пошел, а то попадаться не будет. Подранка не мучай — добей. Упаси бог, вздыхать тут да охать!

Федор не вздыхал — сдерживался, но сидела в нем слезливая жалость к живому, и ничто он не мог поделать с собой. До тошноты иной раз разбирало мальчишку при виде бьющейся раненой птицы.

Стреляли в бору, на болотах, озерах. И он стрелял. И жалел. А когда расшибал Иван птичьи головы, Федор был готов убежать. А Нитягин нарочно так делал при нем — чтобы видел, чтобы вытравливал из себя слезливость. Если ты ешь мясо, считал Иван, то и относись к охоте нормально. Подумаешь, воздыхатель какой! Соплю распустил! Когда доходило дело до драки — Федор не уступал и, будучи крепче, сильнее, расквашивал треклятому Ваньке нос. Но тут же они мирились и продолжали водить дружбу…

Десятилетка далась обоим легко, окончили честь по чести. Повзрослели, а душа у Федора все оставалась прежней — не черствела.

В институт поступать поехали вместе, но Нитягин крепко срезался на математике, пал духом и возвратился в родную Чагу (тогда еще оставались разрозненные дома от нее). С годами деревня мельчала, а рабочий поселок на той стороне Оби разрастался и вширь и вдоль, там пилили шпалу, разный строительный материал. Могутнела товарная пристань и порт, там было людно всегда — приезжали и уезжали оттуда со всех концов и во все концы. Нашлась Ивану работа по нраву — бакенщиком.

С той поры он и не бросал дела, в которое врос с потрохами…

Федор одолел все трудности институтских наук, одипломился, женился на красивой казашке, сокурснице, и она его увела, как шутили товарищи, «в нагайские степи».

Учился когда — деревню не забывал. С Иваном они переписывались…

Однажды, это было уже после защиты диплома, договорились пробраться в верховья Тыма — за тысячу верст от родного гнезда. У Ивана Демьяныча к тому времени появилась лодка, мотор в двадцать сил, ружья и снасти. Встретились, собрались и к концу августа двинулись.

…Хмуро встретил их Тым, река большая, таежная, черноводная, вытекающая из болот Красноярского края. На карту взгляд бросить — два змеиных хвоста почти смыкаются: всего какой-нибудь сантиметр разделяет их. С водораздела в Енисей падает Сым, в Обь-матушку — Тым…

Чем дальше, тем круче шли берега, тем мрачнее глядела на них природа. Нету у Тыма поймы, мало проток, и называются они по-местному акками. Как поворот, так песок, и этих песков сотни. Поселения и тогда уже были редки. Из самых больших — Молодежный, это в низовьях, а выше — Напас, Компас, а еще-еще дальше — Ванжиль-Кынак, где, сказывали, живет в одиночестве разумный старик Юрков. А поселения заброшенные им попадались сплошь. Одичали некогда обжитые места, травой поросли, мелколесьем…

Безлюдье казалось им удивительным. На Оби вон какое движение, суда идут за судами, суда с судами встречаются. А Тым как витязь в полусне, и одно ему имя — дремучий. Сейсморазведчики, слышно, сюда заходили, но ничего обнадеживающего на нефть и газ не обнаружили. Лесные массивы тогда еще там не трогали. Первозданная тишина растекалась вокруг…

В какой-то день повстречался остяк на самодельной лодке с трескучим мотором — сверху спускался. Самоходная баржа сельповская медленно скатывалась вниз. И опять никого — пустынные берега…

Добрых кедровников еще не было видно, а главная цель у двух путешественников была — заготовить орехов. Урожай на орех выдался в том году сильный.

Нитягин считал пески: от Напаса их минуло уже восемьдесят. Грубо на километры перевести — верняком сотня будет. Горючего было в запасе — полная бочка, да у старика Юркова, слышали, можно разжиться: он зимой в Ванжиль-Кынаке охотится, летом рыбачит, так ему госпромхоз всякий продукт завозит, бензином снабжает.

В один солнечный день увидели на песке людей, обрадовались. Люди сидели с длинными удочками. Ловили язей: язь песок любит и глину. Эта рыба на Тыме особенная — на обскую не похожа. Язь на Оби толстобрюхий, золотистый, а тымский — прогонистый, будто обструганный, с подтянутым животом, на сельдь или сига похожий. Условия обитания не те, заливных лугов для нагула нет, да и другой рыбы всякой хватает, значит, через край пищевых конкурентов, больно-то не нажируешься…

Люд на песке сидел с виду дикий. Выделялся один верзила, черный, как головня, голый по пояс и весь заросший волосом, и волос колечками завивался… Ухмыляясь чему-то и выпучив котелком живот, верзила наматывал на палец кольца волос, оттягивал их и состригал черными ножницами. Отхватит клочок — в воду бросит и смотрит, как течение уносит часть покрова его… Чудной человек стоял на песке, странный!

Иван Демьяныч приткнул лодку ниже песчаной косы, чтобы не помешать рыбакам. Вылезли они, размяли затекшие ноги и онемевшие поясницы. На песке виднелись не одни человеческие следы: тут лось проходил, и глухари бродили.

Верзила, похожий на мериноса, продолжал, как ни в чем не бывало, стричь себя выше пупа.

— Погоди, парень, остановись! — озорно крикнул Нитягин направляясь к нему. — Скоро зима упадет, а ты добровольно шубу снимаешь!

— Мне в этих широтах не зимовать, — отвечал верзила. Он отхватил еще клок и опустил ножницы. — Туда вернусь, откуда прибыл!

— И откуда же? — спросил Федор Ильич, оглядывая рыболовов. — Издалека?

— Мы все омские тут. Приехали шишки бить.

— А что же не бьете? — поинтересовался опять Синебрюхов.

— Лазить боязно. Один уж сорвался, колено