— Он здесь этой пушнины знаешь сколько берет? До хрена! Не обеднеет.

Иван Демьяныч больше не спорил, не возражал. И Синебрюхов тоже умолк. Видать, надоело обоим без конца препираться. Нитягин целиком ушел в свою работу: он правил лодкой.

Шли без задержки до самого вечера. Но с наступлением сумерек плыть стало опасно. То и дело встречались карчи, лесины, замытые с комля и торчащие из воды тонкими, сухими вершинами. Если на такой штырь налететь — пропорешь днище, и тогда уж, дай бог, остаться в живых. Останешься — строй плот и выбирайся к жилью самосплавом. Только представишь опасность и уже берет дрожь, сжимается сердце…

Нагнали моторку. Движок у нее барахлил, и хозяин лодки, молодой, среднего роста парень, весь перепачканный маслом, что-то пытался налаживать. Лодка была приткнута к песчаному берегу и возле нее, по косе, ходила цветущего вида женщина, сбитая, статная. Она отмахивалась от мошки целым пучком еловых веток, терла шею, хлестала себя по коленкам. У нее был тоскливый взгляд — и от досаждающих мошек, наверно, и от неполадок в моторе.

Спросили, куда они едут.

— В Компас, на метеостанцию, — отозвалась женщина, хотя обращались с вопросом к парню. Видно, тот был слишком рассеян и удручен.

— Мы ночевать собираемся в заброшенном Пыль-Карамо, — сказал Нитягин. — По карте смотрели — недалеко вроде. Как отремонтируетесь, так приставайте к нашему шалашу хлебать лапшу!

— А может, к стану — есть сметану? — шуткой на шутку ответила женщина.

— Корову давно не доили, — расплылся в улыбке Нитягин. — А лапша правда есть.

Иван Демьяныч явно распускал павлиний хвост перед дамой. Синебрюхов молчал и в душе посмеивался. А женщина, глядя прямо в глаза Федору Ильичу, ласково, едва ли не жалобно, попросилась взять ее в лодку.

— Не возражаем! — за себя и за Нитягина ответил он.

— Зовут-то как? — спросил Нитягин, как будто это имело какое-то значение. — Если красивое имя, то повезем. А если Фекла, к примеру, то извините!

— Фекла и есть, — озорно бросила женщина.

— Быть не может! — возразил Иван Демьяныч.

— Таей назвали родители…

— Садись! — Нитягин поухмылялся, покашлял для пущей солидности, крикнул: — Да поживее запрыгивай! Гоп!.. Чья будешь в Компасе-то?

— Она жена начальника метеостанции, — раздраженно сказал за нее парень. — Мужик ее ушел на болото ягоду рвать, может, месяц его не будет, так я за нее отвечаю! Она со мной едет.

— С тобой доедешь, Вася, к ледоставу как раз! Налаживай свою тарахтелку! — Тая игриво поджала губы и коснулась пальцами ложбинки между полными и, по-видимому, тугими грудями. — От Напаса раз восемь ломался, а я терпи!

— Мотор дерьмо. Я тут при чем? — огрызнулся на нее Вася.

— Не сердись, мал еще… На сердитых воду возят. Направишь мотор, подъедешь к Пыль-Карамо, я тебя в лобик тогда поцелую!

— А меня куда? — выставился Нитягин. — В алые губки?

— Они у вас, простите, синие, — хлестнула словами и смехом Тая. — Не обожгут!

— Да ты озорная бабенка! — удивился Иван Демьяныч, как обрадовался. — Смехом щекочешь!

— Нравится? — спросила Тая и весело посмотрела на Федора Ильича. Синебрюхов ответил таким же взглядом и лодмигнул. — И как это я просмотрела вашу лодку в Напасе! С вами бы мне веселей было ехать!

В Пыль-Карамо, остяцком поселке, давно уже не жилом, несгнивших домов осталось полгорстки, да и те крохотные, стародавние, больше похожие на юрты. Бурьян понарос под самые крыши этих низких избушек, не видать уже было ни завалин, ни двориков, ни огородов. Выбрали один домок покрупнее, с целыми окнами, нарами, печкой, разживили огонь. В трубу снопом полетели искры, и дикий тымский берег сразу приобрел обжитой, населенный вид.

Быстро смерилось, поспел приготовленный Таей ужин, а попутчик ее не появлялся. Тая помалкивала; Нитягин и Синебрюхов изредка выражали беспокойство возгласами.

— Не пропадет, доедет, — сказала Тая. — Я до Компаса с вами поеду. Не хватало где-нибудь зазимовать в его лодке!

— Скучно вам здесь живется? — спросил Федор Ильич.

— Зимой — хоть волчицей вой! — У Таи вырвался печальный, глубокий вздох.

— Сейчас еще не зима. И мы не в Компасе. И у насесть что выпить! — приподнято произнес Иван Демьяныч. — Дама употребляет спирт?

— Только немножко… — И опять как тогда погладила пальцами впадинку между грудей, склонила голову. И думала что-то, думала… — Жарко накочегарили. Не умориться бы за ночь.

— Лишнее снимешь и будет ажур! — бросил Нитягин, священнодействуя с фляжкой.

Тая первая взяла кружку, выпила и сказала:

— Скусно!

— Вот лихо! Как за спину вылила! Сразу видать — северянка! — восхитился Иван Демьяныч и положил Тае руку на шею, потрепал, будто приласкал лошадь.

Она отняла его руку, погрозила пальцем и отодвинулась.

— Тю-тю… Еще, поди, и ударишь? Боюсь, боюсь! — Иван Демьяныч скорчил рожу и, повалясь на спину, дрыгнул ногой.

Вышли на улицу, разожгли на бугре веселый костер. Тьма стояла густая, огонь яркостью резал глаза. Отвернешься — к лицу подступает холод осенней ночи, таежной, сырой. Над крапивой, прибрежной осокой чуть светлеет полоска тумана. Ночь без проблесков звезд, тишина. Тыма не видно. Кажется, берега его сдвинулись и, стиснув, прикрыли реку. Даже течения не слышно…

— Хоть бы щука всплеснула где, — роняет Иван Демьяныч и смело, повинуясь своим тайным желаниям, обнимает Таю за талию. — Ух ты, царица небесная! — наигранно восклицает он. — Тугая, как мяч!

— Ты меня не хватай, — говорит она тихо, спокойно и отодвигается к Федору Ильичу, неожиданно гладит его по щеке. — Вот мужчина приятный, выдержанный. А ты, — показывает она рукой на Ивана Демьяныча, — набычил лоб и вперед! Мне это твое обхождение не нравится.

— Ласку любишь? — кидает колко Нитягин.

— Люблю…

— Муж твой, наверно, тебя заласкал, — совсем обиделся Иван Демьяныч. — От ласки — сахарной стала!

Тая вздохнула.

— Ты мужиком моим в глаза мне не тычь. — Она поднялась с земли, отряхнула подол, потянулась. — Мужик мой — ходячая немощь и пьяница. Был человеком да кончился… Вот послала его клюкву брать, снарядила как следует, и боюсь, как бы где не завяз комарик в трясине…

— А чо бояться, раз он таковский — туда ему и дорога! — зло пошутил Нитягин.

— А ну тебя! Чо бы ты понимал в бабьем-то разумении… Хоть плохонький мужичонка, да свой. И дети у нас с ним общие. — Она протянула руку к Федору Ильичу. — Пойдем с тобой сходим к реке. Послушаем, не стучит ли моторка за поворотом. Может, стучит…

И Синебрюхов покорно пошел за нею. Для него было что-то властное, необъяснимое в этой случайно попавшейся женщине. Только встали, точно в тумане, черные, раскосые глаза молодой его жены,