Шрифт:
Закладка:
— Да ты и впрямь звероватым тут стал! — Федор Ильич стер улыбку с лица. — Вспомни, каким ты был лет двадцать тому назад? И слезы тебя прошибали. И сострадание ты чувствовал.
— Что-то забыл я себя той поры, — вполголоса, отвернувшись, ответил Нитягин. — Время людей меняет. Время и обстановка… Я, может, насчет бекасинника и пошутил, а ты — в чистую! Развесил уши, сидишь…
— Шутки же у тебя.
— А чо судишь-то? Чо укоряешь? — перешел он на чалдонское «чоканье». — Дед Михей говорит, что в писании сказано: «Не судите да несудимы будете». Вот она — мудрость пророческая!
— Дед Михей и другое вчера толковал. А именно: «Нашел — не радуйся, потерял — не жалей». А ты потерять боишься. Приобретатель!
— Ну, дальше что? Всякая рука к себе гребет — не от себя!
— Ты вот писания коснулся, сослался, стало быть, на него. Но мы-то существуем в реальной жизни. Успокоенность никому не нужна. И судить, и рядить надо. Но сначала сам себе судьей будь.
— Оно так, — подозрительно быстро согласился Иван Демьяныч, дыхание затаил. — Каждая собака по-своему хвост держит. У одной он кольцом, у другой — поленом, у третьей — поджат… Я свой хвост ни закручивать, ни опускать не хочу. Держу пистолетом! А морду — огурцом! Не всегда ясный, но всегда бодрый. И огрызнусь на любого. Даже на тебя…
— Пожалуйста. Только при чем тут собаки с их разнообразными хвостами? Мы ж люди, человеки.
— Да ну вас таких к богу в рай! Ты первый мне все норовишь поддать под микитки, суешь под ребро кулаком… Давай-ка есть — сварилось!
На стол подавал он медленно. Соль выставил, перец, лучок, чесночок. Спрашивал:
— Как там у вас-то, в степи, людишки живут?
— Живут. Кто работает, тот не в обиде.
— А земля сама по себе — какая?
— Хорошая. Только вредим ей много…
Наступило молчание. Федор Ильич представил себе золотистую, черную, бурую степь. Щетинится жухлый бурьян по обочинам дороги. Едешь — мелькнет иногда могила казаха с покоробленным серпиком синего месяца на затесанном колышке, проскачет рыжий корсак, очертя голову, и снова унылое, но и влекущее в одно и то же время однообразие матово белых солончаков… Запылает заря, проливаясь в озера холодным сиреневым светом… Ошалело несутся вприпрыжку косматые шары перекати-поля… Все это картины осени, где-то перед предзимьем. В каждое время года степь хороша на свой лад! Но в осеннюю пору в степи неуютно. С приближением зимы кажется, что она умирает…
— Степь разная, — ответил мыслям своим Синебрюхов.
Сели за стол. Уха шла обоим всласть. Федор Ильич, блаженствуя, обсасывал каждую сладкую косточку, разгрызал каждый хрящик. Вяленые язи тоже были отменно вкусны.
Сосредоточились на еде, перебрасывались словами редко. Но когда выпитое взяло свое, когда отмякло в душе и потеплело, разговор заиграл, как веселый огонь в костре… Размечтались о предстоящей поездке на карасевое озеро, куда будто бы никто дорогу не знает, кроме Ивана Демьяныча. Плыть надо Обью сначала, потом по таежной речке, затем сворачивать вправо — в исток, выходящий из того самого озера. Исток еле приметный, ракитником и травой позарос, но теперь воды много, проехать удастся.
— Но и тащиться придется по «пьяным» кочкам метров пятьсот, — говорил Нитягин. — Вода там ржавая, в пятнах. Может, там тоже выходит нефть. Пробурили бы скважину… Хотя, ну их к черту! Всех карасей потравят! — заключил он так круто и неожиданно.
— Караси, караси, — певуче сказал Федор Ильич.
— Лапти! В каждом — пригоршня икры! Верь слову. Но поход будет трудный.
— Чем труднее, тем памятнее, — сказал Синебрюхов. — Помнишь Тым? Хлебнули беды, зато на всю жизнь впечатления остались. Как будто вчера все было…
— Тебе ни одно лихо в память. Ты на Тыме и сладкого пирога ухватил! Как ее звали-то хоть — не забыл?
— Не важно. Теперь уж не важно, — смутился Федор Ильич.
— Я не в обиде. Она сама к тебе шла. А бабью волю не переломишь. Не захочет — напиться не даст!
Нитягин заерзал на лавке, стряхнул на пол рыбьи кости, упавшие ему на колени, поскреб в бороде.
— Видишь, как я седеть стал? — А ты — все в той же масти.
— И у меня седины хватает.
— А ты вот скажи, почему ко мне франтом приехал? — вдруг перекинулся на другое Нитягин, будто держал это самое про запас.
— Как франтом?
— А так! Разнаряженным!
— Оделся в дорогу я просто… прилично, — усмехнулся Федор Ильич. — До Новосибирска ехал поездом. Потом взял на речном вокзале каюту первого класса на одного. В салон выходил, в ресторан. На пианино в салоне бренчал. Ты помнишь, я занимался когда-то музыкой, но серьезного из этого ничего не вышло. Для себя, под настроение, немного играю…
— Мы тут тоже играем… с рыбными инспекторами на нервах! — ввернул Нитягин.
— Рискуете?
— Как пираты… — Он достал из кармана измятый платок и высморкался. — Ну, ты это… насчет рыбацкой одежды не беспокойся. Все тебе выдам нашенское, нарымское… Я тоже, бывает, на пароходах катаюсь, но кают не беру! Занимаю местечко в проходе, ближе к буфету. В простецкой-то одежке куда ни сядь, куда ни ляг — везде сходно.
Нитягин велел поторапливаться. Надо было застать на месте некоего Крупеню, «нефтебазиста» и взять у него бензин.
— Крупеня — гвоздь в моем существовании. Если мы его не застанем, останемся без горючки, — беспокоился Иван Демьяныч.
— Штормит. Крупеня в такую погоду рыбачить не сунется, — предположил Федор Ильич. — Он вообще-то рыбак?
— У нас тут все рыбаки. Река такая под носом — и не рыбачить! А что буря гуляет — не страшно. В бурю и успевай. Рыбнадзор провести — самое время.
— Вон как…
— Забыл, что стерлядь весной по кустам ловят? А там, в кустах, только зыбь, волны нет…
В сарайчике, пропахшем бензином, смазочными маслами, взяли они голубую пластмассовую канистру цилиндрической формы, литров на шестьдесят. Широкое, длинное горло с резьбовой пробкой перехватывал крепкий капроновый шнур. Когда Нитягин поднял пустую емкость за шнур, то Синебрюхову показалось, что канистра висит в петле, как будто ее казнили.
— Наполним бензином, проденем в петлю жердину и принесем. Покряхтим, попотеем, зато мы на коне — можно будет скакать!
Шли берегом, по
