Шрифт:
Закладка:
– Мы ждем документы сегодня к обеду, – напоминаю я.
– Вы, должно быть, души не чаете в своей работе, – качает она головой.
– Как и все мы. Ни больше ни меньше.
Бет разражается хохотом.
– Не все, – бормочет она и утыкается взглядом в компьютер.
* * *
В пять вечера «ЦИТ» присылает документы. Придется разбирать их часов до девяти. Санджи марширует через конференц-зал, словно полководец, обдумывающий решающую атаку. Я пишу Белле: «Позвони мне», но ответа не получаю.
Я покидаю офис в одиннадцатом часу. Белла по-прежнему молчит. Тело ноет, словно меня весь день перемалывали мельничными жерновами. Каждый шаг отдается мучительной болью. Я забыла переобуться в кроссовки, и через пять кварталов ноги в туфлях-лодочках на высоком каблуке горят, словно в огне, но я упорно продолжаю идти. Все дальше и дальше. Быстрее и быстрее. По Пятой авеню, пересекающей Сороковые улицы, как и ветка метро, я почти бегу. По Восточной Тридцать восьмой я несусь сломя голову.
Добираюсь до Грамерси и, тяжело дыша и смахивая со лба пот, застываю у двери в нашу квартиру. Моя блузка промокла насквозь. А ног я не чувствую вовсе. Я боюсь даже глянуть вниз. Боюсь увидеть под собой растекшуюся лужу крови.
Открываю дверь. Дэвид сидит за столом перед раскрытым ноутбуком и потягивает вино. При виде меня он вскакивает как ужаленный.
– Ну и ну, – хватается он за голову.
Подлетает ко мне, втаскивает в прихожую и, прищурившись, внимательно всматривается мне в лицо.
– Что стряслось?
Я нагибаюсь, чтобы снять туфли. Но старания мои напрасны. Туфли словно приклеились к ступням, и я вскрикиваю от боли.
– Погоди. – Дэвид придерживает меня за руку. – Ничего себе. Так, спокойно. Давай-ка присядь.
Я валюсь на маленькую кушетку, Дэвид встает на колени.
– Господи Исусе, Данни! Ты что, в них кросс бегала?
Он пронзает меня испытующим взглядом, и я теряю самообладание. Сейчас я либо грохнусь в обморок, либо сгорю дотла: пламя, терзающее мои стопы, становится совершенно невыносимым, оно вот-вот пожрет меня без остатка.
– Белла больна, очень больна, – стону я. – На следующей неделе она ложится на операцию. У нее третья стадия. Четыре курса химии.
Дэвид обнимает меня. Я хочу ощутить тепло и спокойствие его рук. Хочу уютно свернуться у него на груди. Но не могу. Слишком велика моя скорбь. Ее ничем не унять, ее ничем не облегчить.
– А какой прогноз? – задыхаясь от волнения, спрашивает Дэвид. – Этот новый доктор, что он вам сказал?
Он отстраняется и нежно гладит меня по коленке.
Я мотаю головой.
– Сказал, что у нее никогда не будет детей. Что они удалят ей матку, оба яичника…
– Черт, черт, – страдальчески кривится Дэвид. – Данни, мне так жаль.
Я закрываю глаза – боль острыми кинжалами впивается в стопы, поднимается жаркой волной.
– Сними их, – молю я, хватая ртом воздух.
– Сейчас, сейчас, – обещает Дэвид. – Потерпи немного.
Он идет в ванную и возвращается с бутылочкой талька. Встряхивает ее, и облачко беловатого порошка опускается мне на ноги. Дэвид берется за каблук и, осторожно ведя им из стороны в сторону, высвобождает мою стопу. Я чуть ли не ору от боли.
Одна туфля снята. Я гляжу на свою ногу. Разбухшая влажная пятка стерта до крови, но все не так страшно, как я себе навоображала. Дэвид присыпает ее тальком.
– Давай вторую, – говорит он.
Я протягиваю ему вторую ногу. Дэвид встряхивает бутылочку, берется за каблук, и все повторяется заново.
– Надо как следует их промыть, – говорит Дэвид. – Пойдем-ка.
Он обнимает меня, и я, морщась и подвывая, хромаю в ванную комнату. Там у нас настоящая ванна, правда, не на львиных лапах. Господи, как же я мечтала о ванне на львиных лапах, но пришлось довольствоваться той, что установили предыдущие жильцы. Непостижимо – в такой момент моя голова забита какой-то бессмысленной чепухой, какими-то львиными лапами! Немыслимо. Как будто сейчас это важно.
Дэвид отвинчивает кран, набирает воду.
– Я добавлю английскую соль, и тебе полегчает.
Он поворачивается, чтобы уйти, но я хватаю его за руку и прижимаю к груди, словно ребенок плюшевую игрушку.
– Все будет хорошо, – утешает он меня, но слова его повисают в воздухе.
Откуда ему знать, что будет. Этого не знает никто. Ни он. Ни доктор Шоу. Ни даже я.
Белла не перезванивает, не отвечает на сообщения, и в субботу вечером, не выдержав, я набираю Аарона.
На втором гудке он снимает трубку.
– Данни, – шепчет он. – Привет.
– Да, привет.
Я разминаю перебинтованные ноги, шлепая по мягкому ковру в нашей с Дэвидом спальне.
– Белла дома?
Он молчит.
– Аарон, не дури. Белла не отвечает на мои звонки.
– Вообще-то она спит.
– Спит!
Это в восемь часов вечера!
– А ты что делаешь? – спрашивает он.
– Ничего, – отрубаю я, косясь на свои тренировочные штаны. – Собираюсь поработать. Передай ей, что я звонила.
– Само собой, передам.
Внезапно во мне вскипает праведный гнев. Подумать только – этот приблудный Аарон, этот невесть кто, сбоку припека, знающий Беллу всего каких-то три с половиной месяца, сейчас рядом с ней, в ее квартире! Она доверилась ему. Положилась на него, совершеннейшего незнакомца! А я, ее лучшая подруга, ее семья…
– Она должна позвонить мне, – рычу я, еле сдерживая клокочущую во мне ярость.
– Да, конечно, – невозмутимо отвечает Аарон. – Знаешь, просто…
– Ничего не хочу знать! – взрываюсь я. – При всем к тебе уважении, ты никто, и звать тебя никак! А у моей лучшей подруги во вторник – операция! Она обязана позвонить мне!
Аарон откашливается.
– Может, пройдемся? – предлагает он.
– Что?
– Давай пройдемся. Мне не мешает проветриться. Да и тебе, по-моему, тоже.
Я теряюсь. Меня так и подмывает ответить, что у меня полным-полно работы – и это истинная правда: всю неделю я носилась как очумелая, пытаясь подготовить документы на подпись. «ЦИТ» так и не предоставил нам полной финансовой отчетности, и руководство «Эпсона» начинает волноваться – они хотят объявить о поглощении уже на следующей неделе. Но у меня язык не поворачивается сказать Аарону «нет». Мне надо поговорить с ним. Объяснить, что его помощь мне не нужна и он может проваливать подобру-поздорову туда, откуда явился этой весной.
