проистекающее из убеждения, что только в Эрец-Исраэль возможна настоящая литература на иврите и подлинное культурное возрождение этого языка. Для Бен-Иехуды программа переселения в Эрец-Исраэль и превращения иврита в разговорный язык, а не только в язык интеллектуальной культуры образованных кругов явилась ответом на дилемму, стоявшую перед движением Хаскалы в России. Концепция, в соответствии с которой возрождение языка не может быть делом одних лишь образованных слоев, а должно отражать подлинно массовые процессы, превращающие иврит в язык народа, — это, без сомнения, попытка применить к еврейской среде идеи, вытекающие из русской народнической мысли, к которой Бен-Иехуда был близок. Как русские народники полагали, что социальная революция будет делом не одной только интеллигенции, что образованные люди должны «идти в народ», жить среди него, испытать его мытарства и подготовить его к революции, — так же, согласно Бен-Иехуде, должно обстоять дело в отношении просветительского движения, пропагандирующего иврит. Если это будет уделом одной лишь интеллигенции, развлекающейся в своей учености обрывками библейских фраз и языковыми блестками, их дело обречено, оно станет оторванным от реальности архаизмом. Согласно Бен-Иехуде, язык следует нести в народ, его нужно обратить в средство повседневного общения широких слоев, в язык, на котором мать будет говорить с ребенком, а муж — с женой. Одним словом, возрождение языка следует вывести из атмосферы салонов и журнальных редакций, превратив его в подлинно народное национальное явление. Это — перевод народнической традиции в действительность культурно-языковой трансформации, совершающейся в еврейском обществе.

Для Бен-Иехуды национальная культура и национальный язык невозможны без реальной социальной почвы национальной жизни. Такое понятие, как «народ Духа», на котором Смоленскин основывал свою деятельность до 1881 года, оторвано от почвы этой реальности и поэтому обрекает дело на неудачу. Как у прочих народов мира национально-политическое и языковое возрождение связаны друг с другом, так же будет и у евреев:

«Напрасно будем мы взывать: поддержим язык иврит, чтобы он не умер! Только если мы оживим нацию и вернем ее на родную землю, оживет и язык иврит. Ибо, в конце концов, господа, только этим мы спасемся навеки, а без этого спасения погибнем, погибнем навсегда!.. Еврейская религия может продолжать свое существование и на чужой земле; она изменит свой облик, приспособившись к месту и времени, и ее судьба будет той же, что и судьба всех религий. Но нация? Нация будет жить только на своей земле, на этой земле она обновится, вернет себе свою молодость и принесет великолепные плоды, как в былые дни!»

Переезд Бен-Иехуды в Эрец-Исраэль и его деятельность в Иерусалиме, сопровождавшаяся трудной борьбой с религиозными фанатиками, рассматривавшими превращение иврита в язык повседневного общения как «богохульство», — все это явилось логическим и последовательным выводом из его мировоззрения, видящего в национальной революции широкое народнообщественное явление, которое не может быть уделом одного лишь тонкого, наиболее образованного слоя.

Это «хождение в народ», превращение иврита в язык, усваиваемый с раннего детства, представляет собой вторую языковую революцию, которой подвергся иврит в XIX веке, последовавшую за первой, превратившей его из языка «священного» в язык образованных кругов. В этом заключается специфический вклад Бен-Иехуды, который он воплотил в своей интеллектуальной деятельности и общественной борьбе, переселившись в Эрец-Исраэль. Еврейский народ, язык иврит и Эрец-Исраэль по-новому переплелись у него, составив единое целое.

Приложение

Э. Бен-Иехуда. ПИСЬМО ИЗДАТЕЛЮ ГАЗЕТЫ «ХА-ШАХАР» (1880)[20]

29 кислева 5641, Алжир

Издателю «Ха-Шахар» привет!

С Вашего позволения, сударь, я желал бы высказать несколько замечаний, касающихся Вашей статьи «Еврейский вопрос — вопрос жизни». Я не имею представления о том, что Вы, сударь, собираетесь еще сказать по этому вопросу в последующих номерах «Ха-Шахар», но ваш основной тезис кажется достаточно ясным на основании вводной части, которую я прочел. Поэтому я и осмелился разобрать Вашу статью и отослать Вам свои критические замечания, уверенный в том, что Вы не истолкуете моих возражений превратно и опубликуете их в «Ха-Шахар».

В этой статье Вы, сударь, сами разрушаете все, что с таким трудом создали за последнее десятилетие. До сего дня Вы были верны доктрине Избавления, бывшей основною, сквозной темой всех Ваших писаний, — до такой степени, что в одной из своих книг Вы выразили убеждение в том, что всякий оставляющий эту надежду перестает тем самым быть евреем; Вы стремились восстановить наш народ из руин, Вы обрушились на «Берлинское просвещение» и его основателей за то, что они изгнали из сердец своих последователей надежду на Избавление нашего народа. На протяжении последних десяти лет Вы, сударь, посвятили себя этой задаче и оставались непоколебимы перед лицом самых яростных нападок; и вот теперь, в последней статье, Вы говорите, как человек, чей горизонт всецело ограничен настоящим, как человек, отчаявшийся в возможности Избавления своего народа и потерявший веру в будущее.

Ибо если мы все еще надеемся на Избавление, если мы еще не утратили надежду стать «живой нацией», то наша мысль должна руководствоваться представлением о том, чем станет этот народ, когда возрождение произойдет. Сегодня мы кажемся умирающими, но завтра непременно проснемся к жизни, сегодня мы оказались на земле чужестранцев, но завтра мы будем жить на земле своих отцов; сегодня мы говорим на чужих языках, но завтра заговорим на иврите. В этом смысл надежды на Избавление, и я не знаю иного; мы верим в Избавление, в ясном, буквальном значении этого слова, а не в какой-то завуалированный и чрезмерно изысканный суррогат его. Если надежда на такое Избавление воодушевляет Вас, — если и Вы мечтаете о подобном будущем для нашего народа, — то почему же пришли Вы к заключению, будто еврейский язык мертв, неприменим для всех искусств и наук и пригоден лишь для «материй, относящихся к наследию Израилеву»?

Не будь я убежден в возрождении еврейского народа, я отбросил бы иврит как бессмысленное затруднение. Я бы согласился тогда с тем, что берлинские маскилим были правы, утверждая, будто иврит имеет смысл лишь как язык просвещения. Отчаявшись в приходе Избавления, они не видели в этом языке никакого иного смысла. Ибо — позвольте мне, сударь, спросить: что есть иврит для человека, переставшего быть евреем? Разве он значит для него больше, чем латынь или древнегреческий? Для чего ему изучать иврит и читать произведения возрождающейся на нем литературы? Почему, в самом деле, необходимо выражать «еврейскую науку» лишь на иврите? Да и какова, в сущности, ценность такой науки? Как может наука, которую допустимо излагать лишь на ее исконном языке, быть достойна называться знанием? Где найдем мы на свете народ, чью премудрость можно выразить