сына богатыря – кожемяки Виктора Ивановича Зуева. Илья Викторович прямо-таки обомлел, когда увидел меня. Столько лет прошло! Вместе с ним, на одной лавке, мы сидели в деревенской школе, водили пальцем по букварю.

Илье Викторовичу за семьдесят, а он хоть куда. Работает в колхозе: пашет и косит. Это и его руками поднимается по дорванное войной колхозное хозяйство. И вот сидим мы рядом. Деревенские все тут. Пошли в ход московские припасы. Народ повеселел. В руках Ильи Викторовича появилась гармошка, а в глазах молодой задор – какая еще там старость! Тогда я и решил вылепить Зуева. В поисках подходящей глины лазил по оврагам, взбирался на кручи, сидел над Десной и думал, что нигде в мире нет такой красоты. Никакая прославленная Венеция на мутных лагунах, никакие красоты версальских парков не сравнимы с нашими зелеными дубравами и необъятным вольным простором!

Вспоминаю, как в день приезда на ночлег нас поместили в шалаше, устроенном из тяжелых пахнущих хлебом снопов ржи. Я встал до рассвета. Вышел подышать чудесным деревенским воздухом. Солнце поднималось из-за Десны. Я поразился, увидев девушку-пастушку. Раньше ее лицо ничем не казалось мне примечательным. Но когда я увидел ее, озаренную лучами восходящего солнца, в тот момент, когда она целиком была поглощена своей работой, эта курносая девушка в ситцевом платье показалась мне удивительной красавицей. Освещенное ранним солнцем лицо, вся фигура ее, обвеваемая легким ветер ком, приковала мое внимание. Мне пришли тогда на ум удивительно верные слова Тараса Григорьевича Шевченко:

«Много, неисчислимо много прекрасного в божественной бессмертной природе, но торжество и венец бессмертной красоты – это оживленное счастьем лицо человека. Возвышеннее, прекраснее в природе я ничего не знаю»…

Я наведывался в Караковичи не один раз.

Оживали Караковичи. Радостно было видеть зреющие на колхозных полях хлеба.

Как-то шел я полем. Солнце светило. Жаворонки в вышине заливались. Чу! Слышу, трещит – трактор катит по полевой дороге. На тракторе восседает молодец, гордый такой, загоре лый, ни дать ни взять – Микула Селянинович на железном коньке!

Поравнялся со мной, заглушил мотор, соскочил на землю.

Разговорились. Я спросил его: как идет работа? Он же звонким голосом ответил: «Хорошо!» Я спросил его: откуда он и как его фамилия?

Все рассказал мне о себе «Микула Селянинович». Он прицепщик, а сейчас выполняет обязанности тракториста. Живет в Кривотыне, зовут его Леней, ему 17 лет, а фамилия его Коненков.

Я знал его отца Ивана Ильича Коненкова и рассказал молодому трактористу, как пахал его батюшка. Лошаденка у Ивана Ильича была плохонькая, а голос натужный, здоровый. Бывало, по весне пашет под яровые и кричит, и кричит. Пойдешь по воду и слышишь, доносится от Кривотыни зычный голос: «Но! Но! Пошла!»

Соседи при встрече непременно друг другу скажут: «Иван Коненков пашет».

Солнечный паренек, с которым я беседовал, стоя возле пышущего жаром трактора, показался мне олицетворением будущего. Он вытащит своим железным конем разоренную войной деревню! Перед ним открыты все дороги, все пути.

Поразили и восхитили меня в тот раз женщины-колхозницы. Страшные испытания и невзгоды обрушила на них война, но они не согнулись в горе. Как подлинные хозяйки своей земли, они неустанны в труде и в восстановлении жизни. Сколько в них оптимизма и жизнелюбия! Под этим впечатлением родилась моя «Колхозница».

В 1957 году, когда я гостил летом в Караковичах, мои односельчане устроили чудесное гулянье над Десной. Под звуки гармошки заразительно плясала проворная Настя Алтухова – прекрасная труженица и активистка, жена колхозного бригадира, заботливая мать, примерная хозяйка.

Деревня на косогоре над Десной поблескивала в серебристом лунном свете новыми, крытыми дранкой крышами. На самом высоком месте в центре деревни Конята стояло новенькое, рубленное из звонкой сосны здание школы. Вот и поднялась моя родная земля после варварского опустошения фашистским нашествием, поднялись из пепла новые дома, снова забурлили весенние соки, и над Десной полились свободные песни!

Высокое звание

В 1954 году мне исполнилось восемьдесят лет. В ноябре на Кузнецком мосту открылась персональная выставка. Экспонировалось свыше ста пятидесяти моих скульптур в мраморе, дереве, бронзе и камне. Кроме того, много рисунков, фотографии с монументальных работ.

На выставке, длившейся около двух месяцев, всегда было многолюдно. То же было и в Ленинграде, куда она переехала. Тогда же мне присвоили звание народного художника РСФСР и я был награжден орденом Ленина.

В тот день, когда «Правда» опубликовала Указ Президиума Верховного Совета о моем награждении, не однажды задавал я вопрос своей совести: «Достоин ли я?» День за днем, год за годом перебирал я в памяти свою жизнь, подходя к ней с высокой меркой правительственной награды.

Как боец и как художник, я участвовал в двух революциях; в голодную трудную пору «военного коммунизма» принимал участие в монументально пропаганде: в 1923 году от души поработал над созданием монументов-символов освобожденного труда для Всероссийской сельскохозяйственной и кустарной выставки. Потом заграничная командировка, пребывание в Америке. затянувшееся на долгие годы…

Конечно, я сознавал ценность и значение созданных там, за рубежом, портретов великих соотечественников – Ленина, Горького, Шаляпина, Павлова, Рахманинова. Но я не мог не отдавать отчета в том, что все лучшее, принадлежащее моему резцу, создано на российской земле, вскормившей меня, вырастившей мое мастерство. Я не мог не чувствовать всей глубины ошибки моей жизни. В США я, конечно же, не имел возможностей для осуществления своих монументальных замыслов. Стремительный взлет Страны Советов, советского монументального искусства двадцатых – тридцатых годов осуществился без меня. А ведь и я мог внести свой вклад в славное дело, свершенное моими товарищами. Начинали-то мы вместе! Будучи оторван от Родины, я вынужденно пригасил пылавший во мне огонь монументальных идей. И многое из того, что могло бы стать бронзой памятников, камнем монументальных композиций, горьким пеплом несбывшихся идей осело на дне моей души. Да, многое потеряно… Но ведь ушедшего не вернешь.

Думал я в тот день и о радости встречи с Родиной, о ее щедрости – в Москве я вновь ощутил себя молодым, жадным до работы. И мне довелось хорошо поработать, забыв о пенсионном своем возрасте: кто же из нас не стремится наверстать упущенное!

«На старости я сызнова живу, минувшее проходит предо мною…» и удивляет меня своей величественной новизной. Как то в разгар лета меня потянуло навестить знакомые места под Звенигородом. Помните деревеньку Дунино, рассуждения мужиков о неудачной войне с Японией, о царских «винополиях»? Это было накануне грозных событий девятьсот пятого года. В знакомом доме я застал писателя Михаила Михайловича Пришвина. Редкостный