Шрифт:
Закладка:
Наутро маленький пароходик еще раз пересек залив. Прощай, чудесный Неаполь!..
Мы приехали в Рим. С волнением второй раз в жизни ступил я под сень вечного города. Ходил по знакомым улицам. Навестил дом маэстро Гвиэтано. Сам Гвиэтано умер. Побывал в кафе «Греко», где любил сидеть Гоголь. А вот пьяцца дель Пололо, дом Флерова. Ученого-дьяка давно уже нет в живых. Нас принимает его дочь. Воспоминания об отце дороги ей. Мы разговариваем до темноты.
Пьяцца дель Пополо Романо, как и тридцать лет назад, уютна, задумчива. Но в жизни ее появилась беспокойная нотка – в одном из выходящих на площадь дворцов разместился штаб итальянских фашистов. Мрачные солдафоны в черных рубашках и шапочках с кисточкой, словно черные тараканы, то и дело пересекают залитую солнцем площадь.
Что замышляют эти люди, мы не знали, но видеть их было противно. Видом своим они возбуждали тревогу в душе. В мире зрела трагедия, какой еще не знала история. В Италии темные силы уже вышли наружу. Фашистский диктатор Муссолини – дуче, как его звали тут, – обладал всей полнотой власти…
Мечта о возвращении на Родину не покидала меня. Многое вспомнилось. И прощальная, чуть виноватая улыбка Сережи Есенина, и родные стены моей краснопресненской обители.
В книге мемуаров художника Ф. С. Богородского есть такая дневниковая запись:
«12 августа посетили выдающегося русского скульптора С. Коненкова. Мы застали его с женой сидящими на стульях во дворе, около маленького белого домика. Коненков – в рубахе без пиджака, в кожаных легких туфлях, седой, с большой, своеобразной закрученной бородой. Мы пришли втроем – Ряжский, Дровянников и я. На столике появляются вино и персики. Завязывается разговор. Говорим о России, о Горьком и Шаляпине. Коненков рассказывает об Америке:
«Приехал я из России, сначала пришлось трудно, никто меня не знал. Показал несколько работ на выставке – успех! Получил заказы. За три года продал около трехсот вещей. Работал главным образом в дереве. В Америке до меня этим почти никто не занимался. А теперь я имею много подражателей, и деревянная скульптура стала модной».
Болтаем… Коненков говорит о своем возвращении в Россию:
«Приеду, обязательно и выставку свою привезу». Настроение повышается. Коненков шутит, рассказывает о своей дружбе с Сергеем Есениным, о своей краснопресненской мастерской, и в этих рассказах нет-нет да и промелькнет легкая грусть о Родине, о Москве, о чудесных русских людях…»
Академик Павлов
Нет ничего тяжелее, чем сознание потерянной родины. Я сужу об этом по глубоким переживаниям Н. И. Фешина, с которым был дружен в Америке.
Имя Николая Фешина стало известно российским любителям искусства в 1910–1911 годах, когда этот художник, выходец из Казани, успешно выступил на петербургских и московских художественных выставках, а также имел успех на заграничных вернисажах. Первое впечатление от его работ было сильным и неожиданным.
Щедрый дар живописца и этнографа породил искусство смелое, поражающее зрителей глубокой и выразительной искренностью. Это был дар, органично развивавшийся в родной, до тонкостей знакомой среде. Надолго запомнилась зрителям первая крупная работа Фешина – «Свадьба у черемис». И хрупкая тонкость весеннего дня, и яркие краски напоказ при общей сумрачной гамме этого полотна должны были запечатлеть мимолетную радость в жизни крестьян. «Свадьба у черемис» Николая Фешина была отмечена премией имени А. И. Куинджи.
Первое совместное с именитыми европейскими художниками – Клодом Моне, Писсарро, Ренуаром, Гастоном ля Туш, Сислеем – выступление русского живописца за рубежом сопровождалось признанием за ним первенства:
«…Один только русский художник Николай Фешин своим портретом m-le Сапожниковой пожал лавры полного триумфа среди всех других портретов этого салона, и редко американская публика имела случай видеть картину, представляющую столько индивидуальности и характера. Фешин, родившийся в Казани, настоящий мужик в искусстве, обладающий всею мужественной силой, верностью глаза и поразительной силой чувства, столь типичной для настоящего русского». Это писалось в «Ивнинг пост» в мае 1910 года.
В то время как Малевич и Кандинский «завоевали» Запад абстрактными новациями, «настоящий мужик в искусстве» Николай Фешин показал образцы живописного стиля, которые стояли в одном ряду с искусством Ренуара и Моне.
Я не задаюсь целью доказать, что Фешин – этакая не замеченная целой Россией гениальная фигура. Нет, но Фешин по своей натуре был стихийным живописцем и столь же стихийным проповедником, учителем цветового мировосприятия. Творчество этого одаренного живописца неизменно пользовалось вниманием и благосклонностью американских зрителей. А он, став фактически американским художником, художником преуспевающим, тосковал по России, признавался мне: «Бессмысленна жизнь человека на чужбине. Люди искусства не должны покидать своей страны! В чужой стране существуешь, а живешь – воспоминаниями. Одиноко мне здесь и тоскливо». Это состояние было очень понятно мне…
В Нью-Йорке произошла еще одна памятная встреча. Когда мы вернулись туда из Италии, проходил международный конгресс физиологов, на который прибыл из СССР академик Иван Петрович Павлов. Доктор Левин – любимый ученик Павлова – привел знаменитого ученого к нам в гости. Конечно, прежде всего мы попросили Ивана Петровича сделать «доклад» о советской жизни.
Рассказ его слушали с огромным вниманием. Говорил Павлов умно и весело, был прост и ясен.
Общий язык мы нашли сразу. Павлов был тонким знатоком искусства, имел богатую коллекцию картин. Иван Петрович рассказывал нам о посещении в 1924 году «Пенатов», о позировании И. Е. Репину. «Я сидел в кресле, облаченный в белый врачебный халат, Илья Ефимович расспрашивал меня про то, как идет жизнь в Ленинграде, и увлеченно писал масляными красками. Портрет вышел бодрый, и знаете, светлый такой», – с ласковой интонацией в голосе произнес он последние слова.
Во время разговора Павлов как-то естественно жестикулировал. Иван Петрович жестами дополнял речь, ясно «обрисовывая» предмет. Слова и интонации сливались с движением жилистых рук. Это были руки хирурга, руки трудового человека – необыкновенно пластичные, выразительные.
Слушать Павлова было наслаждением. Разговор его был очень русским, богатым живыми народными оборотами речи. С первой же встречи Павлов поразил меня своей простотой и непосредственностью. В то же время каждое явление он рассматривал аналитически, ясно видя его исторический масштаб.
Тогда, в 1929 году, газеты писали о пробных рейсах немецких «цеппелинов» между Европой и Америкой. Иван Петрович допытывался у сопровождавшего его повсюду сына Владимира: «Ты не помнишь, за сколько такое же расстояние преодолевал дирижабль у Жюль Верна?» И тут же, вовлекая нас в разговор, вслух подсчитывал расстояния, средние и максимальные скорости, сравнивая фантастические представления Жюль Верна с тогдашними достижениями техники.
