Разумеется, для того чтобы вылепить портрет, содержащий широкое обобщение, крупномасштабную тему, недостаточно одного лишь желания скульптора. Огправной точкой создания портретов такого типа может быть лишь ценнейший и, конечно, редчайший «человеческий материал»…»

Да, именно такой материал дала мне дружба с Альбертом Эйнштейном. Меня связывали долголетние хорошие отношения с этим мудрым и очень искренним человеком. Он органически не способен был на неправду.

Вспоминается, как трогательно проявилась абсолютная честность Эйнштейна во время бракоразводного процесса его дочери. Адвокат терпеливо, долго учил Эйнштейна, как и что ему сказать на суде, дабы показать неприглядность поведения зятя. Но когда судья спросил Эйнштейна, что он думает о муже дочери, тот с непосредственностью, с воодушевлением даже сказал:

– А что! Он прекрасный парень!..

Максим Горький

Ранней весной 1927 года, как только закончилась моя первая заграничная персональная выставка в нью-йоркском Артцентре, мы отправились в Италию. Потребность отдохнуть, отторгнуться от засасывающей суеты американской жизни победила все обстоятельства, задерживавшие отъезд. Хотелось встряхнуться, забыть о заказной работе, поработать для себя, для души.

Италия манила к себе воспоминаниями о прекрасной поре молодости. Мне было двадцать три года, когда я впервые ощутил под ногами древние каменные плиты римских улиц и площадей. Минуло ровно тридцать лет. Какая ты теперь, Италия?

В Италии, в Сорренто, жил Максим Горький. Я мечтал встретиться с ним. Хотелось услышать от него о жизни в Советской России. Очень уж велика была потребность поговорить с Алексеем Максимовичем, через которого, как мне казалось, только и могли мы получить достоверную информацию. Ведь в Америке, где застряли мы на несколько лет, приходилось питаться слухами, по большей части клеветнического характера. Чего только не наговаривали на СССР! Дипломатических отношений нет, московские газеты и журналы не достигали нас. Одним словом, полное неведение. Ну а Горький, конечно же, в курсе всех событий.

Итак, скорее в Неаполь! По соседству с ним курортный городок Сорренто, там теперь обосновался Горький.

И вот знакомая бухта, величественный силуэт Везувия, красивый южный город у моря – чудный Неаполь. Расторопные носильщики, такси.

Сорренто на другом берегу залива. Каботажный пароходик встречает толпа народу – рыбаки, извозчики.

Спрашиваем:

– Не знаете ли, где здесь живет Максим Горький?

– О, Максимо! Максимо! – восклицают темпераментные южане и толпою провожают нас к вилле князя Серра Каприола, где живет Горький. В нижнем этаже помещается сам князь, верхний этаж снимает Алексей Максимович. Это нам объяснили наши провожатые.

Взошли на крыльцо. Долго звонили. Наконец вышла женщина – итальянка, очевидно прислуга. Я передал визитную карточку. Тут же появился сам Горький. Он был в шерстяной фуфайке и валенках. Стоял март. Большой каменный дом не отапливался.

Алексей Максимович радушно приветствовал нас:

– Страшно рад, страшно рад! Сейчас устраивайтесь – тут напротив вполне сносный отель, зовется «Минерва», а в двенадцать ждем вас к обеду, тогда и представлю моим домочадцам.

За обеденным столом собралась вся семья: Алексей Максимович, Екатерина Павловна, приехавшая из Москвы навестить сына Максима и внучат; порывистый молодой человек с голубыми глазами – Максим Алексеевич, его жена Надежда Алексеевна, секретарь Горького – баронесса Бутберr.

Мы наперебой расспрашивали Екатерину Павловну: как там в Москве? Разговор дружеский. Выпили по рюмочке, закусили маринованными грибками (московский гостинец Екатерины Павловны). Новости были различными: и хорошими, и печальными. Вспоминали, и не раз, о гибели Есенина. Алексей Максимович любил и высоко ценил его поэзию. Для меня Сережа Есенин был незабвенным другом. Надо ли говорить, какое тягостное чувство пробудила страшная весть о смерти поэта. Почтили светлое имя поэта минутой молчания.

Вспомнили общих знакомых по Москве и Ленинграду. Потом мы рассказали Горькому, как живет «город желтого дьявола», коснулись наших первых итальянских впечатлений.

– А цель моя, между прочим, – вылепить бюст Алексея Максимовича, – видя, что разговор идет к концу, объявил я.

– Тут многие с этим приезжали, но я не хотел, а вам с удовольствием буду позировать, – поддержал меня писатель.

В восемь утра Горький за рабочим столом. Мы встретились в десять. Позировал он хорошо, умело. Стоя у конторки, Алексей Максимович разбирал почту, тут же отвечал на письма.

В ответ на мое замечание о бедности здешних тружеников-итальянцев Горький строго заметил:

– Труд у них тяжелый: всюду камни да скалы. Трудятся в поте лица. Не как у нас в России – там, бывает, работают с прохладцей. Здешним обрабатывать приходится каждую пядь земли. Вот и машет крестьянин мотыгой с утра до вечера.

Алексей Максимович говорит, и в глазах его блестят слезы.

– Да, и у нас в России жилось несладко. Свидетельствую это, как неоднократно подвергавшийся эксплуатации и даже избиению. Знаете, молодой был, горячий. Увидел однажды: мужики впрягли в повозку женщину и кнутами ее стегают. Почернело в глазах. Бросился я на них с кулаками. Куда там! Избили до полусмерти. Много часов пролежал без памяти в канаве…

Он помолчал, переживая давнюю обиду, и закончил спокойно, с добродушной усмешкой:

– Много меня били…

Рассказывал Горький умело. Истории печальные, тяжелые чередовал со всякого рода забавными приключениями и курьезными случаями.

– Было зто в Петрограде. Революция победила. Власть взял в свои руки народ. Помню, как ко мне пришел простецкий с виду малый в кожаной тужурке – очевидно, комиссар дворового масштаба. Вел разговор о дровах и пайках, да вдруг увидел на стене портреты. Показывает на Шекспира.

– А этот лысоватый кто же будет?

– Английский писатель Шекспир, – отвечаю ему.

– Похож… Похож… – философски замечает мой собеседник, а «под занавес» и вовсе огорошивает меня удалой, знаете ли, припевкой. – Да, были когда-то и мы рысаками.

– Что он этим хотел сказать, до сих пор не пойму, нажав по-волжски на «о» и усмехнувшись в усы, закончил Горький.

Работа над портретом потребовала семь или восемь сеансов. Писатель Бурении – попутчик Горького по поездке в Америку – сфотографировал Горького возле готового портрета, сделал еще несколько групповых снимков. Алексей Максимович, вполне довольный работой, оставил свой автограф на сырой глине бюста…

Горький с большой нежностью относился к двум своим внучкам. Марфиньке тогда было два года, а Дарье около девяти месяцев, и о ней дед-писатель с комической важностью говорил: «Серьезная женщина». Алексей Максимович просил меня сделать портрет Марфиньки. Эту его просьбу я выполнил много лет спустя, в 1950 году, когда Марфиньке исполнилось двадцать пять.

Сын Горького Максим – страстный автомобилист – часами носился по петляющим узким дорогам Капо ди Сорренто. Завидя шлейф пыли вдали, итальянцы кричали: «Максима! Максима!» Таким образом расчищали дорогу отчаянному гонщику. Алексей Максимович горько ворчал:

– Когда-нибудь мне привезут рожки да ножки…

В последний вечер