Был со мной такой курьезный случай. Я лепил знаменитого на всю Америку доктора-психиатра Адольфа Майера. Несколько напряженных сеансов, и портрет готов. Смотреть бюст Майера приехал весь ученый мир. Один за другим в студию заходили представительные, респектабельные американцы – друзья, коллеги, ученики Майера. И вот еще посетитель – пожилая женщина, одетая в какое-то рванье. Пригляделась к отлитому в гипсе бюсту, властно спросила:

– Сколько стоит?

– Пять тысяч долларов, – назвал я цену бронзовой отливки.

– Делайте.

Повернулась и ушла. Обескураженный, сбитый с толку этим «явлением», я не знал, как быть. Может, это одна из тяжелобольных пациенток доктора Майера? Нарисовал Майеру портрет неизвестной, спросил, кредитоспособна ли она. Выяснилось, что это – миллионерша, владелица нескольких североамериканских железных дорог. Оказывается, благоволит к доктору Майеру, – он успешно лечил ее и ее близких родственников. А одежда, внешность – это ровно ничего не значит, когда ваша чековая книжка в порядке.

…Американцы – большие любители массовых представлений. В пасхальную неделю по обычаю, который существовал в пору нашей американской жизни, каждый гражданин Соединенных Штатов мог прийти в сад при Белом доме и самолично пожать президенту руку. Что доказывал этот ритуал, понять невозможно (может быть, это и было самое главное проявление американской демократии?), но факт остается фактом – к моменту выхода президента в сад выстраивались длинные очереди, рука президента пухла от бесчисленных пожатий.

Своеобразным всеамериканским представлением, по жанру наиболее близким к трагедии, является расплата квартиросъемщиков с домовладельцами. Это ревизия финансового положения каждой семьи. Если дела идут хорошо, семья перебирается в квартиру с большим комфортом, если же семья бедствует и нет возможности сделать взнос на будущий год, то приходится подыскивать жилье победней, вплоть до сбитых из фанеры и жести нищенских лачуг на окраинах городов. Так что 1 октября – этот день триумфа или сурового испытания – американцы ждут с волнением. Несколько раз за годы жизни в Америке и я менял мастерскую с квартирой. Начиналось великое переселение, и невозможно было удержаться от искушения найти что получше, тем более что советов и предложений всегда изобилие. Но помню случай и действительно большой тревоги.

Переезжали обычно 1 октября, а вот оказаться на улице можно было в любое первое число двенадцати месяцев года. Кризисный год. В канун обычного дня расчета с домовладельцем прекратил операции по выдаче вкладов банк. Не уплатишь – без промедления вместе со всем своим скарбом окажешься на улице.

Но нам на помощь со свойственной ей самоотверженностью и дружеской преданностью поспешила Бетти Льюэллин, которая, как только услышала о том, что банк лопнул, примчалась в мастерскую на 5-й авеню и с обескураживающей искренностью предложила Маргарите Ивановне:

– Возьмите, пожалуйста, мои деньги. Мистер Коненков так огорчается из-за возможности выселения, а мне все равно.

«Мне все равно» – эти печальные слова Бетти сказала не просто так. В ее жизни произошла большая трагедия – умер после падения с лошади ее муж, – и нетрудно было потерять самообладание, чего, кстати сказать, она себе не позволила…

Нашими хорошими друзьями стали Элен и Саймон Флекснеры. Миссис Флекснер познакомила меня с Маргот Эйнштейн – дочерью великого ученого, скульптором по профессии. Стоит рассказать, какие обстоятельства сопутствовали этой встрече.

Маргот Эйнштейн была замужем за Мариамовым – секретарем Рабиндраната Тагора. В 1930 году Тагор отправляется в Москву. С ним едут Мариамов и Маргот Эйнштейн.

В каком-то московском букинистическом магазине Маргот приобрела монографию Сергея Глаголя «Коненков». После чтения и разглядывания репродукций у Маргот появилось желание встретиться со скульптором. Она узнала от москвичей, что я за границей. Найти меня ей помог случай. На пароходе по пути в Америку Маргот разговорилась с пожилой женщиной, которой оказалась Элен Флекснер. Нас познакомили.

Вскоре Маргот привела отца. Огромная грива волос (Эйнштейн шутил: «Если бы не волосы, я не был бы так знаменит»), мешковатый костюм, не гаснущий костер мыслительной работы в близоруких глазах. Чувство юмора никогда не оставляло его. Вслед эмигрировавшему в Америку Эйнштейну из фашистской Германии пришло известие, что фюрер обещал за его голову 10 тысяч марок.

– Я не знал, что моя голова стоит так дешево, – с горькой иронией заметил Эйнштейн.

Над портретом Эйнштейна я работал в нью-йоркской мастерской и в скромном уютном домике ученого в Принстоне. В доме Эйнштейна низкие потолки, окна выходят в сад.

В кабинете – книги, кресло, письменный стол, злектрические часы. Когда стрелка приближалась к двум часам, Эйнштейн вставал, клал на стол свой карандашик и говорил:

– Надо идти. Я уважаю свой труд и труд тех, кто готовил нам обед.

После обеда мы отправились погулять по Принстону – городу студентов и ученых. Эйнштейна здесь знали буквально все. К нам подходили студенты и спрашивали:

– Разрешите вас сфотографировать?

– Пожалуйста, – с доброй улыбкой отвечал Эйнштейн.

В очереди у табачного ларька студенты рассыпались, как горох, давая возможность профессору без промедления купить трубочного табаку. Эйнштейн возражал:

– Извольте не нарушать очереди. Я постою. Мне торопиться некуда. Вам, молодым, время дороже.

Мы шли дальше по зеленым улицам Принстона, и Эйнштейн вслух рассуждал:

– Одно бы я посоветовал американцам – побольше поставить садовых скамеек.

– Зачем же, мистер Эйнштейн?

– А чтобы они посидели, подумали…

– Позвольте спросить: о чем?

– О жизни… О том, зачем они живут… и как они живут.

Светлому разуму Эйнштейна, по-видимому, открывалась безрадостная перспектива общественного развития Соединенных Штатов Америки. Всесильность доллара, культ силы, свобода для всякого рода растлителей человеческих душ настраивали пессимистически.

– Каждый день после шестидесяти – это подарок от бога. Нельзя же надеяться на бесконечные подарки, – говорил Эйнштейн.

А как умел гениальный ученый извлекать из каждого от пущенного ему судьбою дня максимум радости! Вся его жизнь озарена духом творчества, восторгом перед чудом, имя которому – жизнь человеческая.

Это патетическое, жизнелюбивое начало и было камертоном в работе над портретом Эйнштейна. Меня интересовал прежде всего характер этого человека; соблюдение документальности в работе над портретом представлялось не самым важным.

Искусствовед А. Каменский писал об этой моей творческой импровизации: «Живое, безостановочное движение великой мысли и доверчиво-вопрошающее изумление перед раскрывающимися тайнами гармонии бьtтия запечатлелось на этом потрясающем своей проникновенной выразительностью лице, таком добром, мягком, простом и в то же время оза ренном силой и красотой пророческого ясновидения. Трудно назвать в искусстве ХХ века другое произведение, где с такой великолепной убедительностью было бы показано в человеке «моцартианское начало» (как понимал его