Мягкий зеленоватый свет упал на- спящую Киру. Она лежала на спине, разметав руки по одеялу. Ее пухлые губы морщились, и в уголке полуоткрытого рта, точно у обиженного ребенка, застыл крошечный пузырек слюны.

Евгения Ивановна наклонилась, осторожно отвела с глаз девушки волосы, поправила съехавшее на пол одеяло. Несколько минут она стояла перед спящей, с тревогой прислушиваясь к ее неровному дыханию. Вот Кира повернулась, едва слышно застонала. Евгения Ивановна приложилась губами к ее лбу — не заболела ли? Нет — кожа была влажной, холодной. Евгения Ивановна облегченно вздохнула.

Из всех четверых ребятишек брата она больше всего любила Киру. Случилось так, что своей семьи у нее не сложилось. Вначале училась, затем пришлось помогать матери воспитывать двух младших сестер и брата, потом война. Так и осталась одинокой. Когда Кира окончила семилетку, Евгения Ивановна настояла, чтобы девочка поселилась у нее. Она привязалась к племяннице и в душе считала ее своей дочерью. В последние дни с Кирой творилось что-то неладное. Она похудела, сделалась неразговорчивой, хмурой, и почти каждый вечер где-то подолгу пропадала. Недавний разговор с племянницей сильно обеспокоил Евгению Ивановну. Тогда, на скамейке возле школы, Кира вдруг заявила, что не хочет жить, как жила до этого.. Ей надоело, опротивело все на свете: и школа, и разные нагрузки, и сами люди — неинтересные, серые. «Неужели так всегда будем? Сначала учиться, зубрить каждый день уроки, гоняться за отметками, а потом... Потом всю жизнь работать, и для чего? Для посторонних людей?» Из всего хаоса слов, которые вгорячах бросала Кира, трудно было понять: чего же она ищет и хочет?

А Киру этой ночью мучали кошмары. Словно наяву продолжался туманный холодный вечер. Время от времени она просыпалась, чувствовала теплоту одеяла, подушки и на короткую минуту успокаивалась. Но проходила эта короткая минута, и опять становилось страшно. И никто не мог ей помочь. Спокойно спала на своей высокой постели тетя Женя. Холодным серебром отливали на стеклах окна морозные узоры. А там, за окном, длилась нескончаемая ночь... Скорее бы рассветало.’.’.

Рассвет — это завтрашний день. На рассвете всегда становится легче, пропадают ночные страхи, зарождаются надежды на лучшее.

Но зимнее утро не принесло Кире облегчения. За окном еще голубело, еще из-под зеленого абажура струился мягкий успокаивающий свет, когда Евгения Ивановна начала торопливо собираться на уроки. Склонившись над учебником химии, Кира украдкой, настороженно следила за нею. Как никогда, хотелось, чтобы тетя Женя побыстрее ушла. Чего доброго, спросит о вчерашнем выступлении на избирательном, и нужно будет изворачиваться, лгать, искать какие-то оправдания...

— Девочка, погаси лампу, — попросила Евгения Ивановна, надевая перед зеркалом свою шляпку-грибок. — О чем ты так задумалась, голубчик? Может быть, скажешь, и я сумею помочь тебе?

Кира только вздохнула — и опять украдкой. Да, теперь приходилось скрывать не только свои поступки, но даже и выражение лица, и свое настроение. Она попыталась улыбнуться, притвориться веселой, но улыбка непроизвольно погасла.

Кто-то настойчиво постучал в дверь, Кира испуганно подняла от книги голову.

Прибежал Андрей.

— Ух и холодище! — крикнул он из прихожей.—Евгения Ивановна, обязательно идите в шали. Одевайтесь крепче. Морозище свирепый.

— Спасибо, голубчик, — отозвалась Евгения Ивановна.

— А я к вам на одну минутку, — снова прокричал Андрей. — По очень срочному делу.

У Киры отлегло от сердца. Она совсем ожила, когда Андрей отказался войти в комнату, и тетя Женя, забрав со стола набитый тетрадями портфель, вышла к нему. Потом она слышала, как в прихожей о чем-то долго шептались. Вот хлопнула входная дверь, все смолкло. Кажется, ушли. Но радость девушки была преждевременной. Подняв глаза от учебника, она вздрогнула. На пороге стоял Андрей — и уже без куртки. Кира насторожилась, подобралась. Ей хорошо был знаком этот короткий насмешливый взгляд, не предвещавший добра. Очевидно, Андрей знал про вчерашнее и пришел ее отчитывать. Подойдя к столу, он положил перед Кирой небольшой билетик из плотной бумаги.

— Возьми, — проговорил он глухо. — Это в сорок восьмую школу на вечер. Можешь, конечно, не идти, дело твое. Но советую заглянуть...

Затем оба помолчали.

— Смог бы обмести валенки, — наконец сказала Кира, умышленно взглянув на дорожку, на темные следы после его огромных валенок.

Андрей нахмурился, но ничего не ответил.

— Учу химию, — снова сказала Кира, не поднимая глаз от книги.

— Понятно. Выметайся, мол, немедленно. А прямо сказать смелости не хватает.

Кира отодвинула учебник, подперла кулаком щеку.

— Нет, почему же, — начала она медленно. — Я могу сказать... — Она запнулась. — Могу сказать, что вы мне все ужасно надоели со своими глупыми нравоучениями. Все, все я слышала, и если пришел за этим, то можешь не стараться.

— Ничего, попробуем еще раз поговорить, — упрямо ответил Андрей. — Только, чур, уговор: не реветь! А то одна сегодня с утра слезы распустила. Известно, девчонки! Как увидят, что запутались, так и глаза начинают мокнуть.

— Может быть, яснее скажешь?

— Можно!—Андрей пододвинул стул, сел напротив девушки.—Я про Реутову говорю. Не хватало смелости сказать сразу в классе, что у нее украли черновик. Боялась обидеть своего рыцаря. Надеялась на его благородство. По-

том вспомнила, что если не сумеет написать новое сочинение, то выйдет в четверти тройка, и испугалась. Ведь у Ольги, сама знаешь, по литературе не благополучно.

— Игорь не обязан за каждого страдать, — резко бросила Кира. — Здесь дело касается не только отметок, но и чести.

— А я о том же и говорю.

— Игорь принесет черновик.

— Навряд ли! — усомнился Андрей.—Ведь сочинение-то я помогал Ольге писать.

— Ты, со своей-то тройкой? Какая чушь! — Кира вскочила и зло рассмеялась. — И вообще, чего вы от меня хотите?— выкрикнула она уже не сдерживаясь. — Приходите, читаете нотации, наговариваете! Мне ведь все понятно. Ты не хочешь, чтобы.я дружила с Балашовым? Завидуешь ему? А если я...

— Подумай, о чем ты говоришь? — глухо прервал ее Андрей, внезапно побледнев. — Если бы такое услышал от Аллы или кого другого, то не спустил бы... А тебя я вот...

Он не договорил, поднялся, с минуту стоял перед ней, точно собираясь сказать что-то очень важное. Затем медленно повернулся и, сутулясь, вышел.

Стало тихо. И только маятник часов в этой тишине, не спеша, равномерно отсчитывал свои удары, точно напоминал о каждом крошечном шаге пройденной жизни.

* * *