Шрифт:
Закладка:
И пламя не задуешь, не остудишь.
За что? В какой повинен я вине?
Поправ закон любви, сожжен ты будешь.
Из прошлого твой образ возродив,
Молю — в тебе одной мое спасенье!
Бушующий костер преобрази
В свет алтаря — мое тебе служенье!
А потом, я, замирая, ждала минуты, когда он придет вернуть книгу. Вот... а потом мы встретились, гуляли, пошли в кино, в ресторан. Он снимал комнату на Лилла Нюгатан. Он просил меня развестись, но я не решилась. Я была все-таки слишком буржуазна. Во мне уже сидело то, что определило всю мою жизнь... под кожей сидело... К тому же Анна была маленькой...
Анна. Маленькой и умной!
Маргарета. А потом я заметила, что Хенрик начал пить. Каждый вечер после девяти начинал пить и допивался почти до бесчувствия, но никогда ни слова, ни замечания, ни упрека. Я поняла, что это началось уже давно. Иногда я могла проследить его путь от гостиной до спальни — мы спали в разных комнатах, — потому что на полу валялась его одежда. Зла я на него не держала — я никогда не злилась на Хенрика, — но помочь ему не могла.
Эва. Я этого не знала.
Маргарета. Конечно, не знала. Никто не знал. Это ведь тоже умерло... на свой лад.
Анна. А он знал об этом?
Маргарета. О чем? Тот, другой?
Анна. Папа.
Маргарета. Нет, он ничего не знал о Хенрике, знал только, что я замужем.
Анна. Я говорю о папе. Он знал о том, другом?
Маргарета. Тогда не знал. Он ни о чем не знал. Он вообще ничего не замечает.
Анна. Конечно, знал! Нет такого человека, который не чувствовал бы, что его партнер завел связь на стороне.
Маргарета. У него уже была связь с его матерью! Ему этого хватало!
Анна. Нет такого человека, который не заметил бы. Может, найдутся двое на всей земле.
Эва. Одна из них — я.
Маргарета. Тогда бы он не реагировал так, как реагировал, когда узнал.
Эва. Как именно?
Маргарета. Как? Заплакал. Для него это было как гром среди ясного неба. Он сидел на кровати и плакал... Плакал.
Хенрик. Между прочим, вы говорите обо мне.
Маргарета. О тебе.
Хенрик. А я здесь сижу. Может, вы не заметили?
Маргарета. Все это было так давно.
Хенрик. Так что мне теперь, удавиться?
Маргарета. С какой стати?
Хенрик. А тогда чего ты хочешь?
Маргарета. Ничего. Это все Анна! Она вынуждает меня говорить об этих вещах! Она всех вынуждает говорить о том, о чем они не хотят.
Хенрик. Может, мне заползти в какую-нибудь клетку, чтобы вы и в самом деле могли держать меня взаперти, ходить вокруг и обсуждать, кто я такой и что сделал? (Порываясь встать.) Я старался вести себя как можно пристойнее... но я не хочу, чтобы со мной обращались, как со старым домашним животным, от которого не знают как избавиться, я не хочу, чтобы вы хоронили меня в ваших воспоминаниях. (Почти в ярости.) Почему бы нам не помолчать еще двадцать лет?
Маргарета. И впрямь, почему бы нет?
Анна. Папа, но ведь это свойственно людям!
Маргарета (так, будто это происходит сейчас). Если бы ты не зависел так от материнской власти, этого бы не случилось! Тогда у меня не было бы потребности в нем, в его близости, любви. Я даже не помню, как он выглядел.
Хенрик. А я не помню, как выглядишь ты.
Маргарета. Ну что это за жизнь! Выйти замуж за человека, который все вечера напролет сидит и разглядывает фотографии своей матери в молодости!
Хенрик. Это не твое дело. Не оскорбляй моих чувств.
Маргарета. И снова, и снова шепчет ее имя, а лицо заливается слезами, то есть наоборот, слезы заливают лицо, а жизнь идет... Сидит и перебирает старые фотографии и письма больной женщины.
Хенрик. Это были стихи!
Маргарета. А где-то там бурлит жизнь...
Хенрик. Это были удивительные стихи, грандиозные...
Маргарета. Звенят трамваи, и молодые счастливые люди идут развлекаться... Что это за жизнь? Что за жизнь?
Хенрик. Она была потрясающе талантлива...
Маргарета. В чем? Да она была просто-напросто опасной... Я боялась пускать ее в дом, когда девочки были маленькие.
Хенрик. Если бы ее поняли... Если бы кто-нибудь ее поддержал, молодую, ранимую женщину, которой внезапно пришлось одной растить маленького ребенка.
Маргарета. Маленького ребенка! Моя мать вырастила троих, и все у нас шло прекрасно!
Хенрик. Твои родители были хорошо устроены, оба — преподаватели, а моя мама билась одна в маленькой деревушке в Вестерботтене...
Маргарета. Она даже внешне была неопрятной.
Хенрик (Анне). Неправда. Ты бы ее поняла, ты бы почувствовала, что она за человек.
Маргарета. Ее можно было отличить еще издали. Одета бог знает как, рылась в помойке, жила почти без всякой мебели и приставала к людям.
Хенрик (Анне). Бывают люди, лишенные способности сопереживать. Это все равно как если кто лишен музыкального слуха или чувства юмора. Их нельзя за это винить. Так уж они устроены.
Маргарета. По-моему, очень, очень трудно улыбаться человеку, который сознательно губит твою жизнь и семью...
Хенрик. Кроме меня, о ней некому было позаботиться. И я не мог так просто взять и бросить ее.
Маргарета. Сыновьям приходится бросать своих матерей, по крайней мере тогда, когда они встречают своих жен. Но ты и сегодня печешься о ней одной и не видишь, в чем нуждаются люди, тебя окружающие.
Хенрик. Я не мог...
Маргарета. Ты ничего не мог.
Хенрик. Я не мог идти своей дорогой, бросив ее, одинокую и больную, среди чужих в сумасшедшем доме...
Маргарета. Ты предпочел бросить в одиночестве меня с маленьким ребенком.
Хенрик. Ты могла справиться, а она была больна.
Маргарета. Больна! А когда она заболела? Когда вышло не по ее, когда она увидела, что не весь мир пляшет под ее дудку... Она не могла написать эту фантастическую книгу, о которой ты говоришь, могла только разглагольствовать о ней! Ей не хватало таланта, обыкновенного таланта, понятного людям. А были одни только причуды, завиральные идеи, бог его знает, что. Вначале она была такая милая, ей так нравилось, что в жизни Хенрика появилась женщина, в первый год она вела себя нормально, только болтала, не закрывая рта, и никогда не слушала, что говорят другие, в точности как Анна... Но по-настоящему она свихнулась тогда, когда ты объявил
