Шрифт:
Закладка:
Маргарета. Скажите, как трогательно! Уверена, все растроганы, как и я. Это что, отрывок из твоей пьесы?
Анна. Папа...
Маргарета. Я так и вижу перед собой эту картину. Хенрик, пошатываясь, бредет по рынку, натыкаясь на прилавки с лежалым палтусом, а люди оборачиваются ему вслед и шепчутся.
Эва. Человек может устать, проработав целый день.
Маргарета. Мать Хенрика тоже бывала вот так взвинчена. И тоже хотела писать... Наверно, это что-то наследственное.
Анна. Папа...
Маргарета. На редкость красивая, очень-очень умная, очень одаренная. И совершенно непредсказуемая. И тоже с трудом отличала явь от фантазий.
Анна. Папа.
Маргарета. Под конец пришлось посадить ее под замок. В отделение для буйных. Она окончательно спятила.
Анна. Помоги мне, папа. Теперь моя очередь ждать помощи.
Маргарета. Какая тебе нужна помощь? Ты ведь так прекрасно со всем справляешься, все можешь, все знаешь, и как ребенка воспитывать, и как хозяйство вести, ты ведь прочла всю литературу по психиатрии, какая только существует в природе.
Анна. Мне плохо.
Маргарета. Я и не думаю, что тебе хорошо.
Анна. Папа...
Хенрик. Да, да... Я здесь.
Маргарета. Анна, детка... Я хочу сказать тебе...
Анна кричит.
Маргарета. Если бы ты только меня выслушала...
Анна кричит.
Ведь Хенрик...
Анна кричит.
Хенрик. Хенрик...
Анна кричит.
Маргарета порывается что-то сказать, но Анна кричит снова.
Это истерика. Самая настоящая истерика.
Анна кричит. Потом наступает тишина.
Пауза.
Маргарета (очень спокойно). Хенрик никогда не мог принять решения, кого бы это ни касалось — меня, тебя или всей нашей семьи, пока она существовала. Он перекладывал это на других.
Анна (тоже спокойно). Ну да, на тебя.
Маргарета. Вообще говоря, я не понимаю, как он может быть врачом... Ну да, если хочешь, именно на меня. Ведь другого никого не было. И если ты думаешь, что меня это устраивало, то ты так же мало разбираешься во мне, как и во всем прочем. Но, увы, в семье кто-то должен быть стержнем, брать на себя ответственность, быть сильным, даже если у него нет к этому призвания. Не стану утверждать, что мои обязанности были слишком тяжелыми, я справлялась, у меня хороший характер, я всегда готова взвалить на себя новый груз. Но все это не слишком мне нравилось... Я не устояла перед Хенриком, рухнула сразу... да и вы появились на свет слишком скоро. Все казалось таким радужным. Друг друга ведь узнаешь только со временем, вначале не хочешь видеть партнера в его истинном свете, не хочешь копаться в его слабостях, вначале над ними подшучиваешь, ведь хочется как можно дольше оставаться счастливой. (Пауза.) Но, видишь ли, штука вся в том — у Хенрика была мать... с которой он никогда не расставался, а она никогда не ослабляла хватки... Хенрик во всем ее слушался, оправдывал все ее поступки, стоило ей слово сказать, и его настроение в одну секунду менялось — мир становился мрачным, холодным и опасным. Конечно, Хенрик понимал, что она больна, но все равно, она имела над ним какую-то страшную власть. Десять лет она провела в психушке в Бекомберга, и Хенрик навещал ее, по-моему, раза четыре в неделю, носил шоколад и все прочее. И это, конечно, отражалось на наших отношениях. Наконец я предъявила ультиматум. Как сказано в Библии мужчина должен оставить отца своего и мать свою и прилепиться к жене своей. Он плакал, молил, но я была тверда, потому что понимала: иначе нашей совместной жизни конец. Странное это чувство, когда борешься с матерью за ее сына. Впрочем, это не такая уж редкость... Она мне так и не простила. Раз в месяц мы посещали ее вдвоем. Она была ужасна. Прости, но она... Она говорила чудовищные вещи... и в сексуальном смысле тоже. Она даже пыталась его совратить. Она ведь была уже нечеловеком. Она прибегала ко всем ухищрениям, какие только может использовать женщина и мать, а поскольку они ни к чему не приводили, ведь я была рядом, она начинала высмеивать его и унижать... И я видела, как он стыдится, съеживается... и мало-помалу умирает. А потом пытаться вернуть его к жизни, распрямить... Но все же в нем всегда оставалось что-то, что от меня ускользало, что никогда не было моим, потому что принадлежало ей... Мне это так и не далось... нет... А я так томилась... И ждала... И так и не дождалась... И я отступилась, и посвятила себя вам, замолчала, замкнулась, но уйти от него я все же не смогла... Он был добр, обходителен... Но я захандрила. Не могла усидеть дома. Мне хотелось вырваться на волю... работать... И дело, можно сказать, кончилось катастрофой... Я встретила одного человека. Нам не хватало только этого. И это было очень серьезно... Может, тогда я и ушла бы, если бы только меня подтолкнули, я хотела уйти...
Анна. Когда это было?
Маргарета ...но не ушла. И этого мне никто не простит. По-моему, это была главная ошибка моей жизни... Но я была молода... неустойчива... Впрочем, эта запретная любовь имела свою хорошую сторону — мне стало все равно, что там у Хенрика с его матерью. Мы поженились осенью сорок третьего, в сорок четвертом, во время войны, родилась Эва. Того человека — не помню уже, как он выглядел, — я встретила в пятидесятом... Мужчина... мальчик. Не помню уже, как он выглядел. Я начала работать в библиотеке в Старом городе, когда родилась Анна. Молодой человек приходил туда брать книги. Нам нравились одни и те же книги, они стали как бы посланиями...
Анна. Посланиями!
Маргарета. ...которыми мы обменивались, тайными признаниями в чувствах... а чувства все росли и в конце концов преодолели страх... Это были самые счастливые годы в моей жизни. И самые несчастные. Продолжалось это два года. По сути дела, это я проявила инициативу. Он взял в библиотеке томик стихов Яльмара Гюльберга, а я подчеркнула несколько строк, в которых речь шла о любовном томлении...
