ради более злачных пастбищ, утверждая, что в этом состоит его долг, но и бросил свою первую жену, которую Эней «по оплошности» забыл, убегая из Трои со своим сыном и престарелым отцом:

Все это ложь! И меня ты в обман не первую вводишь,

Мне не первой пришлось горькую кару нести.

Спросят: где теперь мать прекрасного Юла? Погибла.

Муж бессердечный ее бросил одну средь врагов.

Сам ты рассказывал мне… Но смутилась ли я?

По заслугам

Жги Дидону: вины легче грядущая казнь (81–86).

И все же Овидий не вполне расходился с Лукрецием, поскольку в дополнение к своим любовным произведениям написал книгу «Лекарство от любви», где прежде всего советовал по возможности не влюбляться, обращаясь как к мужчинам, так и к женщинам. Если же влюбленность случится, утверждал Овидий, то следует заняться делами, или отправиться в длительную поездку, или вспомнить всю ложь, которая прозвучала из уст женщины, или убедить себя, что она уродлива, или же удовлетворить свою похоть с другой женщиной. Если бы «Лекарство от любви» прочла Дидона, то

С башни Дидона своей не глядела бы в муке последней

Вслед дарданийским ладьям, парус направившим вдаль[145].

Овидий оставался в учебных программах на протяжении всего Средневековья не только благодаря своему поэтическому мастерству, но отчасти и потому, что в подобных пассажах он демонстрирует пренебрежение к страстной любви и разделяет общее женоненавистничество, которое всегда доминировало в мужском сознании Античности. Его поэзия стала образцом для любовной переписки средневековых студентов и их преподавателей — наиболее известным примером такой корреспонденции были письма, которыми обменивались Абеляр и Элоиза (см. главу 1), — а его любовные произведения нашли отражение в средневековой литературе о романтической любви. Но не будем забегать вперед.

Если творчество Овидия представляло собой последний вздох о любви-одержимости в античном мире (вместе с определенной попыткой излечиться от нее), то стойкий и верный долгу Эней задает тренд для следующего тысячелетия. Вергилий (ум. в 19 году до н. э.) в «Энеиде» описывает, как «стала метаться она [Дидона], совладать не в силах с безумьем» (IV, 300)[146]. Хотя считается, что Эней был влюблен в Дидону, он «жаждет скорее бежать, покинуть милые земли» (IV, 282). Выполняя повеление богов, он размышляет, как ему легче всего избежать обязательств перед Дидоной. На борту корабля, еще не вполне готового к отплытию, он видит сон, в котором Меркурий советует ему бежать — причем быстро:

Как обступивших тебя опасностей можешь не видеть?

Дует попутный Зефир, — и того ты, безумец, не слышишь?

Ныне, решившись на смерть, нечестивые козни царица

В сердце лелеет, и гнев оскорбленной бушует прибоем.

Что ж ты бежать не спешишь, пока поспешить еще можно?

(IV, 560–565).

Проснувшись, Эней приказывает своим людям развернуть паруса и отправляется основывать Рим, где со временем будет царствовать

…муж, о котором тебе возвещали так часто:

Август Цезарь, отцом божественным вскормленный, снова

Век вернет золотой на Латинские пашни (VI, 792–793).

Возвышение одержимости

Христианство с пренебрежением отнеслось к надеждам Вергилия — его «золотой век» остался в другом мире — и настойчиво перемещало цель любви с земли на небеса (см. главу 2). Многим это удавалось, однако начиная с XI века — или по меньшей мере в письменных памятниках литературы того времени — появилась новая концепция мирской любви, которую ее приверженцы именовали прекрасной (куртуазной) любовью, или fin’amor на разговорном языке Южной Франции. Эта любовь была страстной и откровенно эротичной, но в то же время сдержанной и игривой. Ее ценность оказалась столь высока, что мужчине (а иногда и женщине), который ощущал такую любовь, было даровано своего рода благородство. Адепт куртуазной любви превосходил в добродетели и величии души всякого, кто заявлял о своей принадлежности к элите, апеллируя к собственному происхождению и наследству. Куртуазная любовь обязывала служить до конца жизни своей возлюбленной, даже если последняя была холодна и не испытывала взаимных чувств, даже если любовь причиняла сильную боль.

Во всяком случае, именно так повествовалось в песнях и сюжетах о куртуазной любви. Их изобретательные рифмы, метрика и мелодии, блестящая игра слов и бесконечные вариации вызывают восхищение и по сей день, но в то же время, вероятно, провоцируют неизменный вопрос: были ли чувства, выражаемые в этой литературе, «настоящими»? Если вкратце, то так оно и было, вернее, более правильно говорить о том, что фантазии вроде куртуазной любви подобны тем моделям, в которых отливаются чувства. Ими могут «злоупотреблять» — эксплуатировать их неискренне, в шутку, с намерением оскорбить или просто развлечься. Однако ими можно пользоваться, поскольку эти фантазии действенны, уместны и выражают нечто реальное. В то же время фантазии не похожи на модели, поскольку они сами создают то, что формируют: чувствам нужны слова и истории, с помощью которых мы можем выразить себя. Люди используют осколки и фрагменты ценностей, институтов и лексиконов окружающих их обществ. В эпоху средневековых трубадуров на помощь адептам куртуазной любви приходили идеалы и слова верности, служения, поклонения, подчинения и господства, давая им возможность выразить охватывавшую их страсть.

Именно так, зародившись в Южной Франции, где впервые раздалась песнь трубадуров, куртуазная любовь получила признание в других европейских странах, где она приобрела новые обличья: «благородное сердце» (cor gentil) в Италии[147], бесстрашные рыцари французских романов, миннезингеры (певцы Госпожи Любви) в Германии. Адепты этой любви показывали нос ограниченным представлениям церкви даже там, где отыскивали способы использовать в своих выразительных средствах религиозную образность и чувственность. В итоге эта разновидность любви, как уже отмечалась в главе 2, просочилась даже в благочестивые проповеди священнослужителей, таких как св. Бернар.

Новый вид любви практиковался во всех слоях общества: у него были приверженцы и среди аристократов, стремившихся усилить свое благородство «по крови» благородством «по любви», и среди представителей социальных низов, получавших покровительство знатных сеньоров и дам. Все они имели аудиторию, которая радовалась их шуткам, намекам и остроумным стихам, купалась в их чувствах и на мгновение погружалась в их сердечные страдания и радости.

Эталонным образцом куртуазной любви в исполнении трубадуров является стихотворение «Немудрено, что я пою» Бернарта де Вентадорна — расцвет творчества этого поэта, вероятно, происходившего из не очень знатной семьи, выпал на 1147–1170 или 1170–1200 годы:

Немудрено, что я пою

Прекрасней всех певцов других:

Не запою, пока свой стих

Любовью светлой не вспою[148].

Более