как он мысленно охарактеризовал ее, едва завидев кружева, парчу, жемчужно-янтарную вышивку на золотых нитях и прочие приметы цветочной моды. Кроме того, ему к столу подали чай, булочки и огромный горшок с медом, до которого все обитатели цветочных домов — и господа, и слуги, — были большими охотниками. Мед был знаком истинной любезности и самым вежливым жестом, на который были способны кухонные кобольды. К несчастью, Мимулус ненавидел мед, и от мысли, что теперь наверняка придется есть его и на завтрак, и на обед, и на ужин, впал в еще большую тоску.

Придворные сороки, поначалу решившие, будто самое веселое, что можно сделать со слугой — это донимать его, унижать и всячески мучить, внезапно расположились к Мимулусу, найдя, что в новой одежде он вполне достоин их дружеского внимания. Но это тоже не облегчило его участь. «Ох, да лучше бы вы меня исклевали!» — в отчаянии думал он, слушая, как тараторят над его ушами Сплетня и Небылица, посвящая волшебника во все-все тайны Ирисовой Горечи.

Таким — растерянным, подавленным, но исключительно румяным, роскошным и самую малость измазанным медом — и увидела его Джуп, которую домоправители сопроводили в гостиную. Кто бы мог подумать, что она когда-то так обрадуется мэтру Абревилю — с его-то вечно кислым лицом!..

— Мимму! — закричала она, и едва ли бегом помчалась к нему, путаясь в жестких негнущихся юбках. Заразиха и Живокость, со значением переглянувшись, попятились и скрылись с виду — быть может, им хотелось бы подслушать разговор гостей-пленников, но и обсудить свои тайные дела тоже было необходимо.

— Джунипер! — Мимулус тоже был рад видеть свою невесту, и точно так же как она с трудом справлялся со своим одеянием: голова тонула в кружевных воланах воротника, руки сковывали узкие рукава, жилет, полностью покрытый жемчужно-янтарным шитьем, не позволял ни повернуться, ни разогнуться, ни резко встать. — С тобой все в порядке?

Недовольные сороки раскричались, взревновав прислужника, но Джуп, с невесть откуда взявшейся властностью, объявила, что желает говорить со своим другом наедине — и, конечно же, заполучила в лице Сплетни и Небылицы злейших врагов.

— Придворных дам у принца было невесть сколько, и где они все? — ядовито протрещала Небылица, прежде чем вылететь в открытое окно вслед за Сплетней. — А мы служили еще старому Фламме Ирису! И теперь храним его наследника от лжи и злых умыслов — ничто тайное не скроется от наших глаз и ушей!..

Из этих слов следовало, что Сплетня и Небылица не успокоятся, пока не узнают, о чем собираются говорить Мимму и Джуп. Глаза сорок блестели от любопытства, и, быть может, приказу Джуп они подчинились только потому, что понимали: чтобы тайна зародилась и вызрела как следует — ей нужны тишина и уединение.

Джуп, не доверяя птицам, проверила, не подслушивают ли они у окна, затем вернулась к дверям — там тоже было пусто.

— Ты была у принца? — взволнованно спросил Мимулус, наблюдая за ее перемещениями. — Все обошлось?

Джуп, наконец-то дав волю чувствам, затрясла руками, как будто они были испачканы в чем-то липком и мерзком, и издала сдавленный писк. Все это время она ужасно боялась, переживала и внутренне содрогалась от пережитого — но помнила, что домоправители должны верить в искренность ее восхищения Ирисовой Горечью и принцем Ноа, и не выдала себя ни единым словом. Упав на диван рядом с волшебником, она шмыгнула носом и воскликнула, едва не плача:

— Это было ужасно! Просто ужасно! Когда принц схватил меня за руку…

— Ноа дотронулся до тебя?! — мэтр Абревиль всплеснул руками в отчаянии. — Ох, этого нельзя было допускать! Вам не стоит даже в одной комнате находиться, не то что касаться друг друга!..

— Я не ожидала, что он в меня вцепится! — говорила Джуп, нервно кусая губы. — Старалась держаться чуть поодаль. Но он перехитрил меня! Точь-в-точь как собака из подворотни — цап и все! Хотя, наверное, нельзя так говорить о принцах… Я испугалась больше, чем когда бы то ни было в жизни, и у меня едва не остановилось сердце! Что-то произошло — я не знаю, как объяснить, но перед глазами как будто огонь взметнулся! Его пальцы жглись, как раскаленные угли, и, одновременно с тем, моя рука почему-то заледенела. В голове как будто тысячи хлопушек взорвались!.. Я помнила, что ты мне говорил про проклятие и про то, что нельзя про него никому рассказывать. Никто не догадался, что произошло — я сделала вид, будто ничего странного не случислось и продолжила любезно отвечать принцу. Но злые чары отозвались! Это значит, что все стало совсем плохо? Я скоро умру, да? Мимму, посмотри — на руке остались отметины!..

И вправду, на запястье девушки проступала россыпь черных пятнышек — как брызги краски. Те, что побольше, окаймлялись алым — словно огненными искрами; в некоторых уже угадывались очертания цветов — сложных, со множеством лепестков, не похожих ни на розу, ни на ромашку…

— Это цветы молочая, — сказал печально и беспомощно Мимулус. — Проклятие поставило на тебе метку дамы Эсфер, и я не знаю, что это значит… Быть может, с тобой вскоре произойдет то же, что и с принцем. Ох, только бы не это! Ты видела Ноа?

Джуп торопливо кивнула.

— Теперь ты знаешь, как он ужасен, — вздохнул чародей. — Чары госпожи Эсфер не пощадили его.

— Ох, да, — согласилась Джуп, и нос ее сморщился из-за того, что всплыло в ее памяти. — Эта страшная черная кожа!.. Клыки! Когти! Эти фиолетовые глаза с желтым зрачком — бр-р-р! Но мне нельзя было показывать, что я боюсь — вот я и перевязала ему раны, чтобы он не думал, будто мне противно…

Слова эти оказали чрезвычайно странное впечатление на мэтра Абревиля. Он замер, а затем очень медленно повернулся к Джуп, словно хотел проверить, она ли это говорит и вообще — не послышалось ли ему. Лицо чародея сохранило прежнее выражение — разве что его спокойствие могло показаться деланным тому, кто взял бы на себя труд наблюдать за едва заметным подергиванием века на левом глазу. Впрочем, вскоре веко правого глаза тоже задергалось — да и сам мэтр начал едва заметно трястись.

— О, неужели? — промолвил он преувеличенно спокойно, как будто не хотел спугнуть нечто, видимое и слышимое только ему. — Если тебе не в тягость, расскажи-ка подробнее о