Однако вернемся к нашей теме. Постулат объективности, расторгающий «древний союз», в то же время запрещает любое смешение ценностных суждений с суждениями, полученными через знание. Однако факт остается фактом: эти две категории неизбежно объединяются в действии, включая дискурс. Посему, дабы придерживаться нашего принципа, мы будем исходить из того, что ни один дискурс или действие не может считаться значимым, аутентичным, если не выражает и не сохраняет различия между двумя объединяемыми им категориями. Определенное таким образом понятие аутентичности становится платформой, где вновь встречаются этика и знание; где ценности и истина – связанные, но не взаимозаменяемые – раскрывают свое подлинное значение внимательному человеку, чутко воспринимающему их резонанс. В свою очередь, неаутентичный дискурс, где две категории смешаны и слиты воедино, может приводить только к самому разрушительному абсурду, к возможно невольной, но тем не менее преступной лжи.

Очевидно, что именно в «политическом» дискурсе (я всегда слышу «дискурс» в картезианском смысле) это опасное слияние практикуется наиболее последовательно и систематически. И не только профессиональными политиками. Как показывает опыт, многие ученые вне своей области опасно не способны различать категории ценностей и знания.

Это было еще одно отступление. Возвращаемся к источникам знания. Анимизм, как мы говорили ранее, не хочет, да в сущности и не способен провести абсолютную грань между ценностными суждениями и утверждениями, основанными на знании; ибо если во вселенной присутствует интенция, пусть даже тщательно замаскированная, какой смысл в таком различии? В объективной системе происходит прямо противоположное: любое смешение знания с ценностями запрещено. Но – и это решающий момент, логическое звено, которое в своей основе соединяет знание и ценности – этот запрет, эта «первая заповедь», обеспечивающая саму основу объективного знания, сама по себе не объективна. Она не может быть объективной: это этический ориентир, правило поведения. Хотя истинное знание игнорирует ценности, оно не может быть основано ни на чем другом, кроме как на ценностном суждении или скорее на аксиоматической ценности. Очевидно, что постулирование принципа объективности как условия истинного знания представляет собой этический выбор, а не суждение, основанное на знании, ибо, согласно самому постулату, до этого произвольного выбора никакого «истинного» знания быть не могло. Дабы установить норму познания, принцип объективности определяет ценность: эта ценность есть само объективное знание. Таким образом, соглашаясь с принципом объективности, человек заявляет о своей приверженности базовому постулату этической системы: этике знания.

Следовательно, всякое знание начинается с этического выбора первичной ценности. Этика знания, таким образом, радикально отличается от анимистической этики. Последняя претендует на то, чтобы быть основанной на «знании» имманентных законов, религиозных или «естественных», которые, как предполагается, превыше человека. Этика знания не навязывает себя человеку; напротив, именно он предписывает ее себе, делая из нее аксиоматическое условие аутентичности для всякого дискурса и всякого действия. Философский трактат «Рассуждение о методе» предлагает нормативную эпистемологию, но его следует читать прежде всего как моральную медитацию, как аскезу духа.

Этика знания

Подлинный дискурс, в свою очередь, закладывает фундамент науки и возвращает человеку те огромные силы, которые обогащают и угрожают ему сегодня. Современные общества, сотканные воедино наукой и живущие за счет ее продуктов, стали так же зависимы от нее, как наркоман зависим от своего наркотика. Именно этой фундаментальной этике, на которой зиждется знание, они обязаны своей материальной мощью, а своей моральной слабостью – тем системам ценностей, которые уже уничтожило знание, но на которые они до сих пор пытаются ссылаться. Подобное противоречие смертельно опасно. Это оно роет яму, которая сегодня разверзлась у наших ног. Этика знания, создавшая современный мир, является единственной этикой, совместимой с ним и способной, будучи понятой и принятой, направлять его дальнейшую эволюцию.

* * *

Понятая и принятая – возможно ли это? Если верно (а я в этом не сомневаюсь), что страх одиночества и потребность во всеобъемлющем однозначном объяснении являются врожденными, то есть это наследие из далекого прошлого носит не только культурный, но и, вероятно, генетический характер, стоит ли надеяться, что эта этика – строгая, абстрактная, надменная – сможет успокоить этот страх, удовлетворить эту потребность? Я не знаю. Не исключено, что это не так уж невозможно. Может, человек жаждет не столько получить «объяснение», которое не способна дать этика знания, сколько трансцендировать, подняться над самим собой? Кажется, именно об этом свидетельствует непреходящая сила великой социалистической мечты, все еще живой в сердцах людей. Никакая система ценностей не может считаться составляющей истинную этику, если она не предлагает идеал, выходящий за пределы индивида вплоть до оправдания самопожертвования, если это необходимо.

За счет своих амбиций этика знания могла бы, возможно, удовлетворить это стремление к возвышенному. Она устанавливает трансцендентную ценность, истинное знание; призывает человека не использовать ее в своих интересах, но отныне служить ей по сознательному и обдуманному выбору. Таким образом, она содержит элемент гуманизма, ибо в человеке признает творца и вместилище этой трансцендентности.

Этика знания – это также в некотором смысле «знание этики», ясное понимание побуждений и страстей, требований и ограничений биологического существа. В человеке она видит животное – не абсурдное, но в высшей степени необычное и драгоценное: существо, которое принадлежит одновременно царству животных и царству идей. Существо, которое одновременно терзает и обогащает эта мучительная двойственность, находящая свое выражение и в искусстве, и в поэзии, и в человеческой любви.

Анимистические системы в той или иной степени предпочитают игнорировать, обесценивать или запугивать биологического человека, внушать ему отвращение или ужас перед определенными чертами, присущими его животной природе. Этика знания, напротив, побуждает его уважать и принимать это наследие, но вместе с тем учит доминировать над ним, когда это необходимо. Что же касается высших человеческих качеств – мужества, альтруизма, великодушия, творческого честолюбия, – то этика знания не только признает их социобиологическое происхождение, но и подтверждает их трансцендентную ценность в служении определяемому ею идеалу.

* * *

Этика знания и социалистический идеал

Наконец, этика знания, на мой взгляд, представляет собой одновременно рациональную и сознательно идеалистическую позицию, на которой может быть основан подлинный социализм. Эта величайшая мечта XIX века продолжает жить в юных душах и манить с мучительной силой. Мучительной из-за предательств, которые пережил этот идеал, и из-за преступлений, совершенных во имя него. Трагично, но, вероятно, неизбежно, что это стремление должно было найти свое философское учение в форме анимистической идеологии. Оглядываясь назад, мы видим, что с момента своего рождения исторический мессианизм, основанный на диалектическом материализме, содержал в себе семена всех