Функции 4 и 5 – когнитивные, в то время как функции 1, 2 и 3 – исключительно координирующие и репрезентативные. Только функции, описанные в последнем пункте, могут порождать субъективный опыт.

Согласно пункту 3, анализ центральной нервной системой чувственных ощущений дает обедненный и искаженный образ внешнего мира; своего рода резюме, в котором акцент делается исключительно на том, что больше всего интересует животное в соответствии с его специфическим поведением. (По сути, это «критическое» резюме, причем данный термин следует понимать в кантовском смысле.) Эксперимент подтверждает это наблюдение. Так, анализатор, расположенный за глазом лягушки, позволяет ей видеть движущуюся муху (то есть черное пятнышко), но не муху, которая неподвижна[66]. Как следствие, лягушка ловит добычу только в полете. Мы должны подчеркнуть, и электрофизиологические исследования это доказали, что подобное поведение никоим образом не свидетельствует о том, что лягушка вообще не видит неподвижное черное пятнышко, поскольку у него нет признаков пищи. Изображение неподвижного пятнышка, конечно, регистрируется на сетчатке ее глаза, но не передается дальше, ибо систему может возбудить только движущийся объект.

Некоторые эксперименты на кошках[67] помогают объяснить тот странный факт, что поле, одновременно отражающее все цвета спектра, видится как белое пространство, хотя белый субъективно воспринимается как полное отсутствие цвета. Эксперименты показали, что из-за перекрестного торможения между определенными нейронами, реагирующими на различные длины волн, они «молчат», если сетчатка равномерно подвергается воздействию всей гаммы видимых волн. Таким образом, в субъективном смысле в споре Ньютона и Гете прав был Гете. Эта ошибка абсолютно простительна для поэта.

Несомненно также, что животные способны классифицировать объекты или отношения между объектами в соответствии с абстрактными категориями, особенно геометрическими: осьминог или крыса могут научиться различать такие фигуры, как треугольник, круг или квадрат, и безошибочно распознавать их по геометрическим признакам, независимо от размера, ориентации или цвета.

Согласно исследованиям нейронных сетей, отвечающих за анализ фигур, помещенных в поле зрения кошки, распознавание геометрии обусловлено самой структурой сетей, которые фильтруют и реконструируют изображение на сетчатке. Фактически эти анализаторы накладывают собственные ограничения на изображение, из которого затем извлекают простейшие элементы. Некоторые нервные клетки, например, реагируют только на прямую линию с наклоном слева направо; другие – на линию с наклоном справа налево. Таким образом, образ объекта не передает четкой геометрической «идеи»; скорее чувственный анализатор воспринимает и воссоздает объект из его простейших геометрических элементов[68].

Эмпиризм и врожденность

Все эти современные открытия не только обеспечивают поддержку и придают новый смысл Декарту и Канту, но и свидетельствуют против радикального эмпиризма, который господствовал в науке в течение последних двухсот лет и бросал тень сомнения на любую гипотезу, предполагающую врожденность рамок познания. Некоторые современные этологи до сих пор, придерживаются идеи, что одни элементы поведения животных являются врожденными, а другие усвоенными, причем одно исключает другое. Насколько ошибочна эта концепция, убедительно продемонстрировал Лоренц[69]. Элементы поведения, приобретаемые через опыт, приобретаются в соответствии с некой программой, которая сама по себе является врожденной, то есть генетически детерминированной. Структура программы инициирует и направляет раннее обучение, которое будет следовать определенному, заранее установленному курсу, прописанному в генетическом наследии вида. Именно так, по всей вероятности, следует понимать процесс, посредством которого ребенок овладевает речью. Нет никаких оснований сомневаться в том, что то же самое справедливо для фундаментальных категорий познания у человека, а возможно, и для многих других элементов человеческого поведения, менее фундаментальных, но играющих важную роль в формировании индивида и общества. Такие проблемы в принципе доступны для изучения. Этологи проводят подобные эксперименты каждый день. Однако они слишком жестоки, чтобы их можно было проводить на людях (точнее, на молодых людях). Таким образом, уважение к самому себе заставляет человека отказаться от изучения самых корней своей собственной природы.

* * *

Продолжительный спор о картезианской врожденности «идей», отрицаемой эмпириками, напоминает более поздний диспут о различии между фенотипом и генотипом, разделивший биологов на два лагеря. Генетикам это различие представлялось фундаментальным, необходимым для самого определения генетического наследия; биологи же, не работающие в области генетики, видели в нем не более чем уловку, призванную спасти постулат об инвариантности гена. Здесь мы вновь видим повторение конфликта между теми, для кого истина пребывает лишь в конкретном, реально существующем объекте, и теми, кто ищет идеальную форму за его пределами. Существует два типа ученых, говорил Ален: те, кто любит идеи, и те, кто их ненавидит. В мире науки эти две установки до сих пор противопоставляются друг другу; но обе они, в силу самого своего противостояния, необходимы для научного прогресса. Можно только сожалеть (от лица презирающих идеи), что этот прогресс, которому они способствуют, неизменно доказывает их неправоту.

Однако в одном очень важном смысле великие эмпирики XVIII века не ошибались. У живых существ все, включая генетическую врожденность, проистекает из опыта, будь то стереотипное поведение пчел или врожденные рамки человеческого познания. Все происходит из опыта, но не из текущего опыта, повторяемого каждым индивидом в каждом новом поколении, а из опыта, накопленного всей родословной вида в ходе его эволюции. Только этот опыт, вырванный у случайности, только эти бесчисленные пробы, отточенные отбором, могли, как и любой другой орган, превратить центральную нервную систему в аппарат, идеально приспособленный к его конкретной функции. Что касается мозга, эти функции таковы: сформировать репрезентацию чувственного мира, адекватную поведению вида; создать каркас, позволяющий эффективно классифицировать данные объективного опыта, которые в противном случае были бы бесполезны; и даже (в случае человека) субъективно симулировать опыт с целью предвосхищения его результатов и подготовки к действию.

Функция симуляции

Именно мощное развитие и интенсивное использование функции симуляции, на мой взгляд, характеризует уникальные свойства человеческого мозга. Это самый глубинный уровень когнитивных функций, тех, на которых зиждется язык и которые он, вероятно, раскрывает лишь неполно. Функция симуляции, однако, присуща не только человеку. Щенок, который радуется, видя, что его хозяин готовится к прогулке, очевидно, воображает, то есть симулирует через антиципацию, открытия и приключения, которые ждут его на улице – волнующие, но не опасные благодаря успокаивающему присутствию его защитника. Позже он симулирует все это снова, в собачьем сне.

У животных, как и у маленьких детей, субъективная симуляция, по-видимому, лишь частично отделена от нервно-двигательной активности. Ее внешнее выражение – игра. Но у человека субъективная симуляция становится высшей функцией par excellence[70], творческой функцией. Именно она отражена в символике языка, которая, преобразуя и подытоживая ее операции, передает ее в форме речи. Отсюда тот факт, который подчеркивал еще Хомский: даже в самых скромных своих применениях язык почти всегда содержит инновации, ибо он