в ходе которого развиваются нейронные структуры, лежащие в основе языковых функций. Данное предположение подтверждается наблюдениями за афазиями травматического происхождения. Чем младше ребенок, у которого возникают эти афазии, тем быстрее и полнее они регрессируют. Однако если повреждения возникают при приближении половой зрелости или позже, нарушение становится необратимым. Другие исследования подтверждают, что существует так называемый критический возраст для самопроизвольного овладения речью. Как всем известно, изучение иностранного языка во взрослом возрасте требует решительных и систематических усилий, однако его статус практически всегда остается ниже статуса родного языка, приобретенного спонтанно.

Овладение речью, запрограммированное в эпигенетическом развитии мозга

Как показывают анатомические данные, первоначальное овладение речью действительно связано с процессом эпигенетического развития. Известно, что созревание мозга продолжается после рождения, но прекращается с наступлением половой зрелости. В этот период происходит значительное расширение и усиление сети взаимосвязей между корковыми нейронами. В течение первых двух лет данный процесс протекает крайне быстро, а затем замедляется. Судя по результатам анатомических исследований, он прекращается с наступлением половой зрелости и, следовательно, совпадает с «критическим периодом», в течение которого возможно первоначальное овладение языком[58].

На основании вышеизложенного можно предположить – и я, со своей стороны, вполне готов это сделать, – что если овладение речью у ребенка происходит самопроизвольно, то лишь потому, что оно прописано в программе эпигенетического развития, т. е. составляет одну из его функций. Сформулируем это точнее: развитие самой когнитивной функции зависит, вне всякого сомнения, от постнатального развития коры головного мозга. Именно овладение языком в ходе этого эпигенеза обеспечивает его связь с когнитивной функцией – связь настолько тесную, что отделить посредством интроспекции высказывание от мысли, которую оно выражает, чрезвычайно трудно.

Язык, согласно господствующему мнению, есть не что иное, как «суперструктура». Во всяком случае, именно так кажется в свете огромного многообразия человеческих языков, продуктов второй эволюции, эволюции культуры. Однако масштабы и изощренность когнитивных функций у Homo sapiens явно находят свой raison d’être[59] только в языке и через него. Лишенные этого инструмента, они по большей части становятся бесполезными, парализованными. С этой точки зрения способность к языку уже не может рассматриваться как суперструктура. Скорее следует признать, что между когнитивными функциями и порождаемым ими символическим языком у современного человека существует тесный симбиоз. Этот симбиоз может быть только продуктом общей эволюции, начавшейся в глубокой древности.

Согласно Хомскому и его школе, углубленный лингвистический анализ обнаруживает под безграничным разнообразием человеческих языков одну-единственную базовую «форму», общую для всех. Хомский полагает, что эта форма должна считаться врожденной и характерной для вида. Некоторые философы и антропологи были возмущены этим тезисом, усматривая в нем возврат к картезианской метафизике. При условии, что мы принимаем его имплицитное биологическое содержание, лично я не вижу в нем ничего плохого. Напротив, он кажется мне самым естественным выводом, если допустить, что эволюция корковых структур человека не могла не подвергнуться сильному влиянию способности к речи, приобретенной очень рано и в самом грубом возможном состоянии. Фактически мы утверждаем, что устная речь, зародившись во времена первобытного человечества, не только сделала возможным развитие культуры, но и внесла решающий вклад в физическую эволюцию человека. Если эти предположения верны, то способность к речи, проявляющаяся в ходе эпигенетического развития мозга, сегодня является частью «человеческой природы», прописанной в геноме на совершенно ином языке генетического кода. Чудо? Разумеется, ибо язык – тоже продукт случайности. Но в тот день, когда зинджантроп или один из его сородичей впервые использовал членораздельный символ для обозначения категории, он в разы увеличил вероятность того, что в будущем может появиться мозг, способный постичь дарвиновскую теорию эволюции.

VIII

Границы познания

Современные границы познания в области биологии

Размышляя о колоссальном пути, проделанном эволюцией за последние три миллиарда лет, о неисчерпаемом богатстве структур, которые она породила, и о необычайно эффективных телеономических процессах, свойственных живым существам, от бактерий до человека, можно усомниться в том, что все это могло быть результатом гигантской лотереи, в которой естественный отбор слепо выбирал редких победителей из чисел, вытянутых наугад.

Хотя при детальном анализе накопленных данных мы можем вернуть себе уверенность в том, что только эта концепция совместима с фактами (в частности, с молекулярными механизмами репликации, мутации и трансляции), она не дает никакого синтетического, интуитивного и непосредственного представления о громадном размахе эволюции. Чудо «объяснено», но от этого не кажется менее чудесным. Как писал Франсуа Мориак, «то, что утверждает этот профессор, намного невероятнее того, во что верим мы, бедные христиане».

Это верно, как верно и то, что в современной физике невозможно достичь удовлетворительного ментального образа некоторых абстракций. Однако мы знаем, что такие сложности не могут быть приняты в качестве весомых аргументов против теории, подтверждаемой экспериментом и логикой. В случае физики, будь то микроскопической или космологической, мы сразу видим, в чем проблема: масштаб рассматриваемых явлений выходит далеко за рамки категорий нашего непосредственного опыта. Только абстракция может восполнить этот дефект, хотя и не устранить его полностью. Там, где речь идет о биологии, возникают трудности другого порядка. Благодаря их «механическому» характеру элементарные взаимодействия, на которых все зиждется, постичь сравнительно легко. Совсем иначе обстоит дело с глобальной интуитивной репрезентацией феноменальной сложности живых систем. Но в биологии, как и в физике, эти психологические трудности отнюдь не могут считаться аргументом против самой теории.

В настоящее время мы можем утверждать, что элементарные механизмы эволюции не только поняты в принципе, но и точно установлены. Найденное решение представляется тем более удовлетворительным, что речь идет о тех же самых механизмах, которые обеспечивают стабильность видов: репликативной инвариантности ДНК и согласованности телеономической системы организмов.

Занимая центральное место в биологии, теория эволюции неизбежно претерпит значительные изменения и уточнения в будущем. Многое еще предстоит узнать. По существу, однако, проблема была решена, и эволюция отныне лежит по эту сторону границ познания.

Сегодня эти границы, как вижу их я, проходят по двум крайним точкам эволюции: с одной стороны – зарождению первых живых систем; с другой – внутреннему функционированию наиболее мощной телеономической системы, существовавшей когда-либо, а именно центральной нервной системы человека. В этой главе я попытаюсь обозначить пределы этих двух областей непознанного.

* * *

Казалось бы, открытие универсальных механизмов, лежащих в основе сущностных характеристик живых существ, должно было облегчить разгадку тайны происхождения жизни. В действительности оно не только заставило ученых практически полностью переформулировать вопрос, но и показало, что проблема гораздо сложнее, чем представлялось ранее.

Проблема происхождения жизни

Можно a priori выделить три наиболее вероятные стадии процесса, который в итоге привел к возникновению первых