Продуктивная ценность идеи зависит от изменений, которые она вносит в поведение принимающего ее человека или группы. Группа людей, которой данная идея придает большую сплоченность, большее честолюбие и большую уверенность в себе, получает от нее дополнительный стимул к экспансии, обеспечивающей распространение самой идеи. Эта способность к распространению имеет мало общего с долей объективной истины, которую может содержать эта идея. Мощность арматуры, которую составляет для общества религиозная идеология, зависит не от самой ее структуры, а от того, что эта структура принята. Посему невозможно четко отделить способность такой идеи распространяться от ее способности работать.

Анализировать «способность к распространению» – т. е. инфекционную способность (заразительность) – идей гораздо труднее. Предположим, что она зависит от предсуществующих структур в психике, в том числе от идей, уже внедренных культурой, а также, несомненно, от некоторых врожденных структур, которые нам пока трудно идентифицировать. Однако совершенно очевидно, что идеи, обладающие наивысшим инвазивным потенциалом, – это идеи, которые объясняют человека, отводя ему законное место в имманентной судьбе, в глубинах которой растворяется его тревога.

* * *

Потребность в объяснении

На протяжении сотен тысяч лет судьба человека была тождественна участи группы, племени, которому он принадлежал и вне которого не мог выжить. Племя, со своей стороны, выживало и защищало себя только благодаря своей сплоченности. Отсюда субъективная строгость законов, которые организовывали и гарантировали эту сплоченность. Возможно, время от времени эти законы нарушали; но едва ли кому-нибудь приходило в голову их отрицать. Учитывая огромное селективное значение, которое такие социальные структуры волей-неволей приобрели в течение столь длительного промежутка времени, нельзя допустить, что они никак не повлияли на ход генетической эволюции врожденных категорий человеческого мозга. Эта эволюция должна была не только способствовать принятию племенного закона, но и породить потребность в мифическом объяснении, которое стало бы для него своеобразным фундаментом. Мы – потомки таких людей. От них мы, вероятно, унаследовали нашу потребность в объяснении, внутреннее беспокойство, которое побуждает нас искать смысл существования. Это же беспокойство породило все мифы, все религии, все философии и саму науку.

То, что эта настоятельная потребность развивается спонтанно, что она прописана где-то в генетическом коде, кажется мне несомненным. За исключением человека, нигде в животном царстве нельзя найти столь высокодифференцированных социальных организаций, разве что у некоторых насекомых: муравьев, термитов, пчел. Однако стабильность социальных институтов насекомых почти ничем не обязана культурному наследию, но практически всем – наследию генетическому. Социальное поведение у них полностью врожденное, автоматическое.

Социальные институты человека, сугубо культурные, никогда не смогут достичь подобной стабильности; да и стоит ли к этому стремиться? Изобретение мифов и религий, построение обширных философских систем – вот цена, которую пришлось заплатить человеку, этому социальному животному, чтобы выжить, но вместе с тем не пасть жертвой чистого автоматизма. Однако культурное наследие само по себе не было достаточно надежным, достаточно прочным, чтобы закрепить социальную структуру. Оно нуждалось в генетической поддержке, ибо только она могла превратить его в пищу, без которой дух не мог бы обойтись. Как иначе объяснить тот факт, что в основе всякой человеческой социальной структуры неизменно лежит религиозный феномен? Как иначе объяснить, что во всем огромном разнообразии наших мифов, религий и философских идеологий всегда повторяется одна и та же базовая «форма»?

Мифические и метафизические онтогении

Нетрудно заметить, что все «объяснения», призванные обосновать закон и одновременно успокоить тревогу человека, суть повествования о прошлых событиях, «истории», или точнее «онтогении». Почти все примитивные мифы повествуют о более или менее божественных героях, чьи деяния объясняют происхождение группы и основывают ее социальную структуру на неизменных традициях; историю переписать нельзя. Великие религии имеют схожую форму, опираясь на историю жизни вдохновенного пророка, который если и не сам является творцом всего сущего, то представляет этого творца, говорит за него, излагает историю и судьбу человечества. Из всех великих религий иудеохристианство, вероятно, является самой «примитивной», ибо его строго историческая структура непосредственно построена на саге о бедуинском племени до появления божественного пророка. Буддизм, напротив, более высоко дифференцирован; в своей первоначальной форме он обращается только к карме, трансцендентному закону, управляющему индивидуальной судьбой. Буддизм – это скорее история душ, чем людей.

Величайшие философские системы от Платона до Гегеля и Маркса предлагают одновременно объяснительные и нормативные онтогении. У Платона, правда, вектор развития направлен вниз, а не вверх. Он видит в истории лишь постепенное разложение идеальных форм и в «Государстве» открыто призывает к восстановлению прошлого, к движению назад во времени.

Для Маркса, как и для Гегеля, история развертывается согласно имманентному, необходимому и благоприятному плану. Огромное влияние марксистской идеологии проистекает не только из обещания освобождения; главным образом оно проистекает из ее онтогенической структуры, из объяснения – всеобъемлющего и подробного – прошлой, настоящей и будущей истории. Однако исторический материализм, ограниченный человеческой историей и даже украшенный определенностью «науки», был неполон. Лишь с добавлением диалектического материализма он смог предложить интерпретацию, в которой так нуждался наш разум: человеческая история неразрывно связана с историей космоса и подчиняется тем же вечным законам.

* * *

Если потребность в полном объяснении врожденна, и его отсутствие порождает внутреннюю боль; если единственной формой объяснения, способной успокоить душу, является всеобъемлющая история, которая раскрывает значение человека, отводя ему особое место в планах природы; если, чтобы казаться подлинным, значимым, успокаивающим, «объяснение» должно основываться на долгой анимистической традиции, тогда понятно, почему потребовалось столько тысячелетий, чтобы в Царстве идей возникло представление об объективном знании как о единственном подлинном источнике истины.

Разрыв древнего анимистического союза и боль современной души

Холодная и суровая, не предлагающая ни-каких объяснений, но навязывающая аскетическое отречение от всякой другой духовной пищи, эта идея не могла унять врожденную боль; наоборот, она лишь усугубила ее. Одним махом она уничтожила традицию, существовавшую сто тысяч лет и ставшую единой с самой человеческой природой. Она положила конец древнему анимистическому союзу между человеком и природой, не оставив взамен этой драгоценной связи ничего, кроме тревожных поисков в ледяной и одинокой вселенной. Как такая идея, лишенная каких бы то ни было достоинств, за исключением пуританского высокомерия, вообще была принята? Она не была; пока нет. Если она жива до сих пор, то лишь благодаря своей невероятной продуктивности.

За три столетия наука, основанная на постулате объективности, завоевала место в обществе – в практике людей, но не в их сердцах. Современные общества построены на науке. Они обязаны ей своим богатством, своим могуществом, своей уверенностью в том, что завтра еще большее богатство и могущество будут доступны человеку, если он того захочет. Но подобно