Шрифт:
Закладка:
Потому, глядя на своих одноклассников, я почему-то была уверена, что с родителми получится найти общий язык. Они, конечно, с большим приветом, но не враги же мне, не звери. И… любят меня… наверное…
Правда, в тот день, рассматривая свои распухшие от ударов губы в зеркале, я начала в этот сомневаться.
И, чем дальше, тем больше накручивала себя, носясь по квартире и заламывая руки.
Раньше родители меня никогда не запирали. Но я раньше и не вела себя так. Не давала повода.
А теперь?
Что теперь будет? Они меня затащат к брату Игорю, хорошо… А дальше что? Насильно замуж выдадут? Так у нас правовое государство, мне восемнадцать есть, без моего согласия не смогут… Выкинут из дома, перестанут помогать?
По коже пробежал мороз от одной только мысли о том, что такое возможно. Я никогда не была одна. Никогда не уезжала надолго из дома, ни о каких лагерях и прочем речи не шло. Я привыкла, что они — всегда за моей спиной. Всегда помогут, поддержат… Привыкла их слушать, избегать конфликтов. Мне было физически больно от случившегося. И жутко страшно от того, что надо решать именно сейчас. И от этого решения зависит все. Вообще все.
Я бросила молитвослов, вышла на балкон, посмотрела вниз.
Под нашими окнами разрушалась древняя, еще советских времен, детская площадка. В пустой песочнице, в которую уже давным давно не завозили песок, и сейчас там была просто труха пополам с грязью, сидел соседский малыш, сын Машки. Сама Машка, девчонка, старше меня на два года, чьи родители тоже были в общине, сидела неподалеку, на скамейке, и отрешенно смотрела перед собой, машинально покачивая коляску. Пустую. Ее малыш сосредоточенно возил в грязи зеленым пластиковым ведерком и периодически вынимал из него какие-то свалявшиеся комки, то ли корни растений, то ли кошачьи какашки.
Машка вышла замуж сразу после школы, за парня из общины, и сейчас жила со мной в одном подъезде, в квартире родителей. Сами родители тоже никуда не делись, естественно, с сорока квадратных метров жилплощади. Муж Машки работал на заводе, на конвеере, сама она удачно успела прямо перед свадьбой и декретом устроиться туда же, получала теперь выплаты на ребенка и сидела дома, ведя хозяйство, как и положено хорошей жене.
Я смотрела на грязный неопрятный хвост Машки, на ее красные руки. На мерно, словно маятник, двигающуюся пустую коляску… И эти движения убаюкивали, противоестественным образом успокаивая.
Я смотрела, смотрела, впадая в странный транс, словно жизнь свою будущую видя. И уже казалось, что это не Машка, это я сижу в грязном дворе с пустой коляской. И это мой малыш возится в разгромленной песочнице.
И так жутко стало, так страшно. И не вырваться никак из морока этого!
Мое сомнамбулическое состояние разорвал телефонный звонок.
Моргнув и приходя в себя, я глянула на неизвестный номер, ткнула на зеленую кнопку, радуясь хоть какому-то человеческому голосу. Пусть даже мошенник, плевать…
— Маленькая, ты как? — хрипловатый низкий голос Лешки Каменева, словно струя свежего воздуха, морского бриза, который приводит в чувство за доли секунды, — я долетел.
— Хорошо… — ответить получилось не сразу, через судорожный глоток и резь в глазах. Надо же, вот так с ума и сходят, наверно…
— Я буду звонить с этого номера, — Камень, как всегда был краток, — и писать.
— Хорошо… — я кивнула почему-то, хотя он меня увидеть не мог.
— Скучать буду, — снова, как данность, как уже свершившийся факт, рубанул Камень, и я снова кивнула и глупо повторила заевшее:
— Хорошо…
— Камень, блять! — вмешался в нашу информативную беседу густой мужской бас, и Лешка торопливо закончил:
— Пока, маленькая!
— Пока…
Он уже давно отключился, а я все стояла, прижав трубку к уху, и слушала долгие гудки. Тоже мерные, тоже успокаивающие… Вот только жизни в них было куда больше, чем в унылой картине за окном.
И, когда я, наконец, оторвала трубку от уха, то в окно больше не смотрела.
И не думала больше ни о чем, не сомневалась.
Побегала по квартире, покидала вещи в сумку, оставила родителям записку, что буду жить теперь самостоятельно, залезла на антресоль, где хранился запасной ключ от дома, о котором я знала давным давно, а родители не знали, что я знала.
И выбежала из квартиры, чуть было не ставшей моей темницей.
Я бежала так быстро, что даже не задумывалась о том, куда и зачем несусь. Знала только, что домой больше не вернусь. Ни за что.
Почему-то я в тот момент была уверена, что все получится. Все разрешится. И все будет так, как мне надо, и никак иначе.
Ведь я ни в чем не виновата, и пусть я грешница, но я хочу жить!
Я бежала, четко зная, что обрубаю все концы, что назад пути нет.
И что Бог мне не поможет, ведь я так его разочаровала, нарушив несколько основных заповедей.
И пусть!
Главное, чтоб не мешал, а помогать мне не надо!
Сама справлюсь!
37
Телефон все трезвонит, и я, не выдержав Маринкиного взгляда, все-таки ставлю его на беззвучку.
— Может, поговоришь? — спрашивает Маринка.
И я знаю, что ей отнюдь не человеколюбие движет. Просто концерта боится. Утреннего, послезавтрашнего. Было такое уже пару раз.
— Потом, — коротко отвечаю ей и снова углубляюсь в книгу.
В понедельник тест по основам психологии, надо хоть чуть-чуть подучить. А то выкинут меня из общаги за неуспеваемость…
Это, кстати, с некоторых пор мой самый кошмарный кошмар. Хотя, говорят, что первокурсники от него не страдают по одной простой причине: до первой сессии они просто не в курсе, что это такое.
Я, например, после сдачи ЕГЭ, была четко уверена, что мне теперь все нипочем, самое страшное уже позади. Вот только парни из группы, когда я такое им задвинула в перерыве между репетициями, долго ржали… И потом пытались мне объяснить, недалекой дурочке, что я вообще не представляю, что такое — реально страшные вещи. Ну и ничего, скоро узнаю… И рожи строили зловещие, когда я пыталась прояснить, о чем это они, собственно.
Несмотря на всю самоуверенность, напрячь им меня удалось, так
