Шрифт:
Закладка:
С едой все хуже. <…> Они [немцы] берут на учет все продукты. А так как у нашего населения никаких продуктов нет, то взяты на учет все огороды. <…> Собираем желуди. Но с ними надо уметь обращаться. <…> Желуди надо очистить и кипятить, все время меняя воду, до тех пор, пока вода не станет совершенно белой и прозрачной. Таким образом они освобождаются от танина366.
В середине ноября Осипова отметила, что ее семья живет как Робинзон на острове. Ничего не осталось, и даже советская бедность теперь казалась им недостижимым богатством. Несколько дней спустя она написала: «Морозы уже настоящие. Население начинает вымирать. Каково же будет зимой?»367 В записи от 24 ноября говорится, что муж Осиповой Коля слег от голода. В обмен на еду для него она отдала свои золотые зубы. Зубному врачу за работу пришлось заплатить буханку хлеба, а сама Осипова за зубы получила две буханки, пачку маргарина, пачку леденцов и полпачки табаку. В конце декабря – новое ухудшение ситуации. Бабушка соседки Осиповой умерла в богадельне, а родственников об этом не уведомили. Когда они пошли искать ее, тело нашли под лестницей в подвале. «То, что мы увидели, не поддается никакому описанию: около десятка совершенно голых трупов брошены как попало. У кого торчит нога, у кого – рука. Там же была и наша бабушка»368.
Все мысли людей вращались вокруг еды. Осипова наблюдала, как голод влияет на психику людей, и самой ей тоже не удавалось описывать свое положение отстраненно, не позволяя голоду взять власть над ее мыслями. Тема еды занимала в ее записях все больше и больше места, как, например, 23 декабря 1941 года:
Нельзя также варить или жарить крошечный кусочек мяса. Нам иногда выдают на паек по 25 или 30 граммов. От него ничего не остается. Косточку нужно варить и на «бульоне» делать болтушку, а мясо заморозить, порезать на мелкие кусочки и тщательно жевать эти кусочки. Во-первых, вы его едите гораздо дольше, а во-вторых, – это тоже прекрасное средство против цинги. <…> Умер Александр Нилович Карцев. Умер, имея несколько фунтов гречневой крупы и муки. Умер от голода, имея, по нашим понятиям, очень много золота. Это еще один вид самоубийц. Люди боятся будущего голода и потому голодают до смерти сейчас и умирают на продуктах. «На продуктах» буквально, потому что все самое ценное люди держат у себя в карманах или под постелью и под подушками. У М. Ф. тоже начинается эта психопатология. Она все боится будущего. А настоящее таково, что никакого будущего может и не быть. Ходить становится все тяжелее. Сделать шаг или поднять руку так же трудно теперь, как было раньше трудно поднять пуд369.
Под Рождество из солдатских рождественских пайков кое-что перепадало и населению. Это не изменяло общей ситуации, как показывает запись Осиповой от 26 декабря:
Профессор Чернов умер. Говорят, что жена отнеслась к этому безразлично. Инстинкт самосохранения в этой семье превалирует над остальными. Неужели и мы дойдем когда-нибудь до того же? <…> А психику беречь становится все труднее. Например, я на днях поймала себя на том, что не хотела пустить к себе в комнату свою глухую дворничиху Надточий, потому что на столе стоял густой хлебный суп. Она услыхала его запах, и я видела, как у нее перевернулось все лицо, и она стала глотать слюну. У нее сын 12 лет, которому она отдает все свои крохи. А я испугалась, что мне придется дать ей несколько ложек супа. В наказание себе я ей дала полную тарелку. Нужно было видеть, как она его ела. Ела и плакала. Я знала, почему она плачет. Потому что она ест, а сын не ест. И как много сейчас таких жен и матерей. Чтобы ее несколько утешить, я дала ей корочку хлеба для сына. Она ничего не сказала, но мы поняли друг друга370.
Таких записей много, перемежаются они небольшими сообщениями о том, какие продукты случайно удалось выменять. В феврале Осипова отметила, что город вымирает; каждое утро вывозят обнаженные трупы. Эвакуация представлялась последним средством спастись. Люди добровольно вызывались ехать на работы в Германию. В феврале эвакуировались все так называемые фольксдойче – одни добровольно, другие под принуждением. Среди них была и Светлана Беляева, чей отец, писатель Александр Беляев, умер от туберкулеза и голода в январе 1942 года, а также ее мать и бабушка: они считались фольксдойче, потому что бабушка была по происхождению шведкой и говорила по-немецки. 6 февраля они уехали из Пушкина. Из-за морозов они не смогли похоронить отца и были вынуждены полагаться на слово немецкого коменданта, пообещавшего не бросать его тело в братскую могилу. Сначала они попали в трудовой лагерь в Восточной Пруссии. Когда к нему приблизилась наступавшая Красная армия, заключенных увезли дальше на запад, и к концу войны они оказались в лагере в Австрии. Там они были «освобождены» советскими войсками и без суда этапированы в Алтайский край – подозрение в сотрудничестве с врагом стало достаточным основанием для десятилетней ссылки. Только в 1956 году Беляева с матерью вернулась в Пушкин371.
Весной 1943 года Лидия Осипова заболела сыпным тифом, эпидемия которого началась зимой. Ее госпитализировали, выжила она только потому, что ее муж Николай каждый день приносил ей в больницу часть своего пайка. Выписалась она в конце апреля. К своему удивлению, она получила паек, несмотря на то что не могла работать; видимо, помогли ее многочисленные контакты с немецкими оккупантами. В конце мая Лидии с мужем разрешили покинуть Пушкин и переехать в Слуцк (Павловск), который находился тремя километрами дальше от линии фронта. По оценкам Осиповой, в то время в Пушкине еще проживало около 2500 человек372.
На
