Шрифт:
Закладка:
Дед, кряхтя, поднимется с лавки, и поплетётся вслед за женой, ни слова супротив не скажет. Так и жили.
– Ну что же, – ответила Зара бабке Карасихе, – Дело ваше мне понятно, да только не стану я вам ни травки никакой давать, ни заговоров читать.
– Чаво это? – обиделась бабка Шура.
– А придёт к вам моя помощница, она-то и отучит деда от вина, отвадит от дурной привычки.
Бабка недоверчиво покосилась на Зару, шумно отхлебнула из чашки горячий чай и сказала:
– Хорошой у тебя чай, ароматной. А чаво это ты, девка, улыбаишси? Али пошутить решила над старухой глупой?
– Ну вот ещё, – ответила Зара, – Неужели вы меня плохо знаете, что подумали, будто я могу над пожилым человеком смеяться? А улыбаюсь я оттого, что всё у вас скоро будет хорошо, вот и радуюсь.
– М-м-м, – промычала бабка, – Ну, ты гляди, заране-то не радуйся шибко. Ишшо дело не сделано. Сглазишь.
– Хорошо-хорошо, – убедила бабку Шуру Зара, – Не буду.
– Ну, я пойду тады, – сказала Карасиха.
– Ступайте, баба Шура, скоро всё наладится у вас!
***
В тот вечер бабка Шура, закончив свои каждодневные хлопоты по хозяйству, вновь тяжело вздохнула, обула калоши, взяла из угла хворостину, и заковыляла по улице, искать своего деда. Долго она ходила, да только нигде не нашла своего Прокопьича. И такое тут зло взяло бабку Шуру, что встала она посреди улицы и, потрясая в воздухе хворостиной, сказала:
– Да сколь можно искать тебя, старый ты хрыч? Уж потёмки на дворе! Вот запру нынче дверь и не пущу тебя домой, ночуй, где хошь. Где пил, там и оставайся, ирод ты окаянной! Видать, уж никто мне не поможет, коль даже Зара не сумела.
И бабка Шура развернулась и поковыляла по улице к себе домой, забросив хворостину в придорожные репьи.
Придя домой, бабка напилась чаю, умылась, надела сорочку и погладила кота Ваську, что безмятежно спал на стуле у печи. Выключив свет, долго ещё стояла она у окна, всматриваясь в темноту ночи, что ни говори, а болело у неё сердце о своём хозяине, чай, уж полвека вместе прожито, какой бы ни был, а всё свой дед-то. Но улица была пустынна и тиха, и бабка Шура вновь рассердившись, заперла дверь на засов и легла спать.
Долго ещё ворочалась она с боку на бок на своей перине, сон всё не шёл. Наконец дневная усталость взяла своё и бабку сморило. Сколько она спала, неведомо, но только в самый тёмный час летней ночи, когда не видно ни зги, когда спят даже петухи, она резко проснулась, не понимая, что могло потревожить её сон. Прислушавшись, бабка Шура поняла, что в наружную дверь кто-то скребётся. На крыльце грузно потопали, потолкали дверь, поскреблись, снова подёргали дверь, уже сильнее, затем послышалось глухое ворчание и шаги.
Бабка Шура довольно хихикнула и сказав в темноту:
– Ага, явился! Вот так тебе, старый хрыч, и надо. Буишь знать как шататься.
И, повернувшись на другой бок, бабка со спокойной совестью, сладко уснула, зная, что ночи тёплые, на дворе лето и ничего с её дедом не случится, а впредь будет ему наука.
Проснулась она, когда в окнах уж забрезжил рассвет. Отворять дверь она не торопилась, решив потянуть удовольствие от наказания деда, чтоб того уж точно проняло, и неспешно оделась, умылась, напилась чаю, и только потом пошла открывать.
То, что она увидела на крыльце, заставило её замереть от потрясения, после она ахнула, попятилась и, упершись гузкой в перила крыльца, так и застыла в этой позе. Вся дверь была покрыта глубокими царапинами от мощных когтей, ручка болталась на одном гвозде, один столбик на крылечке был выломан, а порог изгрызен так, что в просвете виднелись сени. Бабка Шура подняла глаза и увидела, что от крыльца и до самой калитки, прямо по её клумбе с золотыми шарами тянутся огромные следы.
– Медведь приходил! – тут же смекнула бабка Шура. Жила она в этих краях не год и не два, а всю свою жизнь, и прекрасно знала, как выглядят медвежьи следы. Да к тому же, в этом году медведи активизировались и ничтоже сумняшеся стали приходить к человеческому жилью да кататься по полям – посевы сминать. Вот и участковый недавно подворный обход совершал, предупреждал граждан и призывал быть бдительными, и ежели вдруг случится где кому увидеть медведя, то сразу сообщать, дабы были приняты меры, а самим не лезть к зверю, не провоцировать.
– Надо в контору бежать! – подхватилась бабка Карасиха, – Это ить до чего медведь обнаглел, что в дверь к честным людям ломиться стал, ай-яй-яй.
И бабка, обув калоши, и подхватив юбки, стрелой помчалась по улице к председателю.
***
В это же самое время наверху, на сеновале, что располагался аккурат над хлевом, проснулся крепко спавший доселе дед Прокопьич. Он сладко позевнул, потянулся, почесал пятку, и, кряхтя, спустился вниз, уже продумывая в уме план разговора со своей супружницей, и предчувствуя взбучку.
Но то, что открылось его глазам, напрочь вытеснило из его головы все стратегии, и дед, сделав два шага назад, постоял мгновение, а затем вновь пошёл к крыльцу. Дверь в избу, покрытая глубокими царапинами, открыта была нараспашку, дверная ручка болталась на одном гвоздике, порог весь был поеден, а по всей клумбе шли наглые медвежьи следы, помяв все бабкины золотые шары и мальвы, к которым она не подпускала даже деда. Но самое главное – не было в углу знакомой хворостины, с которой вот уж сколько лет ходила бабка его искать.
– Шура! – осторожно окликнул дед свою бабку, но никто не ответил ему.
– Александра! – позвал он ещё раз свою супружницу именем, которым звал её лишь однажды, тогда, когда уходил на фронт, и провожала она его у околицы, долго махая вслед ему белым своим платочком, но снова ответом ему была лишь тишина. Заходить в дом Покопьич не захотел, не смог бы он увидеть то, что должно было поджидать его там.
Прокопьич попятился и уселся прямо в золотые шары, не заботясь о том, что помнёт и их остатки, некому уж теперь боле будет бранить его за это. Дедок уткнулся носом в колени и зарыдал. Вся жизнь пронеслась перед глазами. Как поженились они, как ребятишек народили.
– И что я теперь детушкам-то скажу, дурак я старый? Что не уберёг их мать? Как в глаза им посмотрю? Как жить с этим стану теперича? Как забрали меня Родину защищать, так она одна осталась с тремя ребятишками. Всё на себе тянула. Да ещё в колхозе трудилась, фронту помогала. И меня дождалась, верность сохранила. А ведь не все бабы такие были! Прокопьич таких примеров за войну во сколько перевидал! И теперь ей отдыха не было, всё сама мыкала, и в огороде, и по дому. А он, козёл душной, только вино пьёт да балагурит. Все беды из-за этого вина случаются, будь оно неладно.
Из тяжёлых мыслей деда вывел знакомый голос, раздавшийся над самым ухом:
– А-а-а, явилси, чёрт старый! Ну, и где ж ты шаталси всю ночь? Да ещё в мальвы мои расселся своим тощим задом!
Прокопьич поднял глаза и увидел свою дорогую и ненаглядную жену, а за её спиной участкового милиционера и с ним вместе председателя Владимира Николаевича.
– Шурочка, единственная ты моя! Жива, родимая! – подскочил от радости дед, утёр лицо рукавом рубахи, и повалился в ноги к жене, – Прости ты меня, дурака, да я теперича ни в жисть пить не стану! Вот ни капли в рот не возьму. Владимир Николаич вот свидетелем пусть будет. Да ты ж моя милая!
Дед звонко чмокнул оторопевшую от таких излияний жену в щёку, а затем взмахнул рукой и пошёл вприсядку по двору, а участковый с председателем
