Шрифт:
Закладка:
– А я сдержался.
– Ну, кто первый папу поцелует?
– …мне никто не звонил… пока я был в редакции… в чем дело… что я вам мальчик… ну ты молекула… вся в мать… а жрать-то в общем нечего… организм требует… не котлета а кусок мусора… эдакий амбарцумян… эдакие сволочи с грибами… затопи мне ванну… папе можно… у нас в Сибири такой закон… психанул на Аркашку… не угадывает… ни черт ни дьявол… и Коку подличать научили… что ж ты врешь…
как тебе не стыдно… да нет ну… наконец-то рассердили вы меня… Фешка ты же умная женщина… а голова соломой набита… не женщина а выставка… да сделали мне родственнички ножку… двадцать лет каторжных работ… наша мать рискует… ась… я кажется все делаю правильно… я печень прищемил… я устал от всех этих дел… я все узнаю последним… я проиграл эту игру… я в Африке дорог не различаю… а я не маленького роста… я… ты что ж издеваешься… чтоб я тебя близко видел… неспокойной мамы дитя… в Сибирь на Волгу… а завтра в баню… с папой-то оно лучше… Алеська не даст соврать… Мишку не обижа…
Засыпает.
Юрий Георгиевич,
бывало, говорил,
что на войне
был пулеметчиком
морской авиации.
Рассказывал детали
кровопролитного сражения
с японским самураем.
С тела которого снял меч.
Демонстрировал трофей.
На самом деле
в армии
рисовал генералов
и танцевал чечетку
в ансамбле.
А меч купил
в антикварном магазине
на Арбате.
Утренняя зарядка.
Ноги на ширину плеч…
Угадайка.
Дедушка загадывает загадки Боре и Галочке.
Литературная викторина.
«Дорогой Страничкин…»
Радиотеатр у микрофона.
Вздох. Кашель. Звон. Вода. Скрип. Стук. Возня. Ветер-вьюга-пурга. Цокот. Музыка. Стрельба.
А волшебные голоса?
Вахтеров читает «Корзину с еловыми шишками».
Бабанова повторяет: «Кра-ас-и-и-ва-а-я я-я, Ай-й-о-о-га-а. Ру-учки-и у ме-еня-я са-а-мы-ы-е-е бе-е-лы-ы-е-е».
Клуб знаменитых капитанов. Вести с полей. Рабочий полдень.
Еще какая-то чепуха.
Концерт по заявкам радиослушателей.
Потом уже
Для тех, кто не спит.
Ведущий Виктор Татарский.
В сортире объявление:
«Граждане,
после совершения
дурных поступков
сжигайте бумажку!»
– Юлия Ивановна,
дорогая!
Черт-те что!
Ну нельзя же так.
Я снимаю,
а вы опять вешаете!
Папа с мамой за столом.
У Насти на свадьбе.
Мама в чем-то цветном.
– Самой Насти, наверное, не осталось?
– Есть одна.
В первой книжке.
На пляже
с Ксавером.
– Это Настя делала tour de bras?
– Нет, это Нина Николавна,
бывшая жена Ивана Поддубного.
Она у нас была недолго.
Мама ей выхлопотала пенсию.
Настя нам втыкала георгин в летнюю шапочку.
Покупала:
петушки,
уди-уди,
плетеные корзиночки,
мячики на резинке,
которые потом превратились в обезьянок.
Все, что мама не разрешала.
Когда я жаловалась, что жарко, говорила:
«Разопрело комарино сало».
Однажды пришла из кино.
– Настя, что смотрела?
– «Гамлет».
– Ну и как?
– Да там все с ума посходили да поубивались!
Мама приглашала
фотографа домой:
«Миша ловит мяч»,
«Нарядные дети рисуют за столом»…
Водила меня
в студию звукозаписи.
Я читала стихи
Веры Инбер:
«Бывают на свете
несчастные дети.
Ребенок, ведь он человек!
Веснушек у Боба
ужасно как много.
И ясно, что это на век».
Дача на 42-м.
Витька,
который стал
послом Польши в Белоруссии.
Нам года по три-четыре.
Вечерами Витькин папа Ежик
играет в шахматы с отцом.
Выпивают.
Закусывают.
Или Ежик отстегнет руку
и – в гамак.
«Ах мой папа ежик?
Не будешь качать его в гамаке!»
Я завидовала Витьке,
что у его отца деревянная рука.
И что Витька
умеет писать стоя.
Отодвинет ловко штанишку.
И давай.
А вот с Ленькой Разгоном.
Беззубый рот.
Букварь.
Ленька рыжий.
Толстый.
Над ним в классе
все смеются.
Я из-за него дерусь.
Ворона Вороновна – его бабушка.
Зеленый Обкакиевич – дедушка.
(Он потом под трамвай попал.)
Отец – директор Института марксизма-ленинизма.
Зовут Арон.
Я Арона не люблю.
Он мне щеку больно выкручивает.
Юги-дачи.
Геленджик.
Не то – на море.
Не то – с моря.
На перекрестке человек.
Знакомая рука с часами.
«По-моему, это мой папа».
Он нас искал.
Чтобы забрать.
И только в поезде сказал,
что
мама
больше
с нами
жить
не будет.
Чужая женщина
мне косички заплела.
Папа не умел.
А дома
Настя приготовила
любимые макароны
с зеленым сыром.
Купила обдирный хлеб.
Папа
подарил книгу
«Королевство кривых зеркал».
Я ее открыла…
…и забыла все на свете.
И горе свое.
И
что
мамы
нет.
На сквере Настя говорит:
«Мои дети. Мои дети».
– Это не моя мама.
– А где твоя мама?
Я Насте грублю,
хоть и обожаю.
Она – добрая.
Но я очень
не хочу,
чтобы ее принимали
за маму.
Родители решили
нас разделить.
Мишу – маме.
Меня – папе.
Я стала рыдать.
Миша тоже.
Что не хочет
жить со мной.
И бабушка заплакала.
Мама осталась.
А человек этот
жил в Ленинграде.
Был
не то следователем,
не то юристом.
Лет через 15
звонит брат Миша мне на работу:
«Бросай все.
Приезжай.
Не представляешь, кто у нас!»
Не сказал, кто.
Я все бросила.
Приехала.
Мы уже на Профсоюзной жили.
Смотрю – Настя сидит!
Пьяненькая.
Старенькая.
Толстая.
Как-то нас разыскала.
Бросилась ко мне.
Понимаешь,
у нее своих-то детей не было…
Мы с Мишей наперебой спрашивать:
«Настя! Милая! А помнишь Крым, Ливадию, макароны с зеленым сыром, уди-уди, дачу на 42-м, Нарышкинский бульвар…»
Она ничего не помнила.
Только держала нас за руки.
Не отпускала.
Целовала.
Глаза мокрые
Да
мы
и
сами
плакали.
Настю сменила Нина Николаевна.
Красивая.
Ярко-голубые глаза.
Седые вьющиеся волосы.
Пришла к нам от Фадеева.
Тот покончил с собой.
Ее и рассчитали.
Дралась со своей сестрой.
Любила животных.
О Фадееве говорила:
«Хороший человек».
Все время повторяла:
«На ч-о-о-о-рта мне это надо!»
И готовила обеды по шесть блюд.
Однажды заходит Мишель,
наш учитель французского.
Мы бедного студента подкармливали.
Нина Николаевна сердится:
«Одну котлету взял – мало.
Другую взял – мало.
Хозяин ночами не спит.
Работает.
А он ихние котлеты ест!»
Хозяина,
Юрия Георгиевича,
уважала.
Привыкла к алкоголикам.
После Фадеева-то.
Варила квас с изюмом на опохмел.
Когда приходил «уставший»,
относила на руках в кровать.
Она же огромная была.
Сильная.
А у отца – вес пера.
