в Европейской России и в Сибири, а также между вариантами американской политики для двух регионов. Западные районы России, включая Москву и Петроград, «должны быть предоставлены самим себе для их собственного спасения или полного уничтожения», признал Кеннан. Американцы мало что могли там сделать из-за отсутствия организованных антибольшевистских сил. Но на востоке, подбадривал Кеннан, обстоятельства были иными. Сибиряки долгое время были «более смелым и независимым народом», чем мужики Европейской России. Кеннан надеялся, что сибиряки смогут воспользоваться американской помощью для создания независимого правительства, которое затем сумеет проложить себе путь на запад, в конечном счете свергнув большевиков. «Мало что, если вообще что-либо, можно сделать для помощи Европейской России, – утверждал Кеннан, – но в Сибири мы могли бы сделать многое» [Kennan 1918: 141].

Кеннан отправил эту статью вместе с письмом, в котором излагались его аргументы, госсекретарю Лансингу, который выразил свое одобрение, а затем направил ее президенту Вильсону. В письме подчеркивался хаос на западе России и содержался призыв – даже более явный, чем в статье, – к американским экспедиционным силам поддержать атамана Г. М. Семенова в Сибири. Кеннан предсказал, что если войска генерала достигнут озера Байкал, то это вдохновит население Сибири взяться за оружие (которое будет предоставлено армией США) против большевиков. Журналист подкрепил свое политическое предложение заявлением о собственном экспертном знании «сибирского характера». Несколько месяцев спустя Кеннан отправил Лансингу более подробную серию предложений касательно сибирской экспедиции. Вильсон снова одобрил эти планы, выразив свое огорчение тем, что возраст Кеннана не позволит ему принимать активное участие в американских программах на востоке России[191].

Менее опытные американцы согласились с мыслью Кеннана об исключительности Сибири. В запрошенной президентом записке 1918 года социолог Росс оценивал варианты американской политики в России, комментируя потенциал советов как институтов (высокий), шансы большевиков (неопределенные) и потребность крестьянства в экономической помощи (отчаянная). Росс завершил доклад оптимистичным взглядом на Сибирь, жители которой «более умны и агрессивны, чем русские». Русские, которые эмигрировали на восток, подразумевал Росс, были свободны от глупости и пассивности, характерных для других русских. Его глубоко укоренившаяся вера в центральную роль биологии в объяснении человеческого поведения – он включил в свою автобиографию три страницы антропометрических данных – делала эти утверждения еще более поразительными. Сибиряки были особой породой[192]. Также и историк Кулидж имел множество возможностей рассказать своим студентам, многие из которых работали в правительстве, о своей вере в повышенный индивидуализм сибиряков по сравнению с западными русскими; сочетание физических и личных качеств, писал Кулидж, сделало сибиряков «сильным, но непривлекательным типом». Один из подчиненных Кулиджа в «The Inquiry», историк Р. Б. Диксон, повторил эту байку в своем анализе сибирского населения[193]. Дипломаты, побывавшие в Сибири, также разделили это мнение. «Самостоятельный» характер жителей Западной Сибири, – заключалось в одном широко распространенном докладе, – обеспечил окончательный провал большевиков в этом регионе[194]. Вездесущий Чарльз Крейн выступил с аналогичным заявлением. В письме Вильсону он припомнил «древнее предание, что Сибирь когда-нибудь спасет Россию». Вильсон, должно быть, испытал облегчение, прочитав эти слова всего через несколько дней после санкционирования американской интервенции в Сибирь[195]. Не только решение о вмешательстве, но и форма и место интервенции были сформированы взглядами американцев на русский характер.

После принятия решения об интервенции мнения американских экспертов о России – и о русском национальном характере, – казалось бы, изменили курс. Охваченные либеральным энтузиазмом после падения царизма в марте 1917 года, наблюдатели за Россией расточали похвалы новому Временному правительству; они представляли его как воплощение демократических инстинктов русских. Но как только этот новый режим оказался под угрозой, американский оптимизм быстро испарился. После октября 1917 года американские эксперты и политики в общем и целом продолжали излагать свои аргументы с опорой на черты русского характера. Русские, писали они, склонны к экстремизму и эмоциональности и неспособны рационально понять свое положение. Учитывая эту ситуацию, эксперты пришли к выводу, что необходимо вмешаться от имени русских.

Такое изменение во мнениях порождает соблазн рассматривать национальный характер как ширму, скрывающую американские национальные интересы. Однако это рассуждение не учитывает фундаментальную преемственность, лежащую в основе всех оценок русского национального характера в революционные годы России. В моменты наивысшего ликования, а также глубочайшего отчаяния в связи с событиями в России американские эксперты и политики исходили из того, что политическая ситуация в России в корне иррациональна. Независимо от того, подчеркивали ли они демократические инстинкты русских или те импульсы, которые делали их восприимчивыми к радикализму, американцы подразумевали, что русскими движут инстинкты и импульсы, а не идеи и идеологии.

Этот широко распространенный консенсус в отношении России – поддерживаемый независимо от политических взглядов и занимаемых должностей – достиг самых высоких уровней эшелонов власти. Первая мировая война и особенно интервенция в Россию положили конец относительной изоляции американских специалистов по России от кругов власти. Небольшая группа университетских русистов играла важную консультативную роль; политики интересовались их мнением, и их труды постоянно циркулировали на самых высоких уровнях правительства. В соответствии с условиями его работы, как было установлено Чарльзом Крейном, Харпер стал неотъемлемой частью политических кругов Вашингтона. Его обязанности не ограничивались отчетами, которые он писал для посла Фрэнсиса, госсекретаря Лансинга и президента Вильсона; он также неофициально работал с миссией Рута и другими исследовательскими группами. Более того, Харпер даже стал официальным членом Русского отдела Госдепартамента – должность, о назначении на которую он «молился»[196]. Кулидж и Харпер должны были встретиться, чтобы оценить набор документов, где утверждалось, что немцы помогали Ленину, хотя историк Гарварда не стал в этом участвовать. Вместо этого Кулидж создал восточноевропейский отдел «The Inquiry», в котором работали действующие и бывшие аспиранты. К весне 1918 года Кулидж оставил этот проект, чтобы отправиться по поручению Госдепартамента в поездку в Россию. Посетив Мурманск и Архангельск, он отправил отчеты об экономических и политических условиях в Совет по военной торговле, а также Лансингу и своему руководству[197]. Чарльз Крейн, филантроп и странствующий русофил, продолжал консультировать Харпера, Кулиджа и Росса по вопросам политики, направляя их меморандумы высокопоставленным дипломатам и политикам. Благодаря независимым связям Уоллинг и его коллеги, джентльмены-социалисты, также внесли свой вклад в это объединение.

Эта официальная роль экспертов по России сойдет на нет вместе со многими другими требованиями военного времени в конце конфликта. Тем не менее контакты, установившиеся в этот период интенсивных дискуссий, сохранялись и в последующие десятилетия. По мере того как Соединенные Штаты расширяли свое участие в российских делах, американские эксперты по России основали собственные структуры, тесно связанные с политическими проблемами. Опыт сотрудничества во время Гражданской войны в России также был перенесен на американскую политику оказания помощи во время голода 1921–1923 годов в Советском Союзе.

Глава 6

Накормить миллионы молчаливых мужиков

Разгром последних антибольшевистских армий в конце 1920 года не означал прекращения американской деятельности в Советской России и не обеспечил стабильности молодого большевистского режима. К 1921 году Советский Союз столкнулся с очередным голодом, и американские власти стали рассматривать возможность не вооруженного вмешательства, а продовольственной помощи. Оказанием гуманитарной помощи руководил Герберт Гувер, который впервые получил широкую известность за свою роль «продовольственного царя» военного времени. Этот энергичный инженер руководил Американской администрацией помощи (АРА, от англ. American Relief Administration, ARA), одновременно занимая пост министра торговли (и, как тогда шутили, «замминистра всего остального» [Murray 1981: 30]). Несмотря