Шрифт:
Закладка:
Воззвание Харпера к трезвости – и ее общему отсутствию в России – было обычным рефреном в американском анализе российских событий. Ссылки на пьянство приобрели дополнительное значение, поскольку ограничения на продажу алкоголя в Соединенных Штатах в военное время привели к принятию сухого закона. Сторонники запрета продажи спиртных напитков часто использовали в качестве аргументов порочный характер рабочих, особенно иммигрантов [Kazin 1998: 34–37]. Даже в те обнадеживающие дни, когда царь отрекся от престола, американские комментаторы опасались, что опьянение рабочих радикальными теориями может поставить под угрозу либеральную демократию в России. Фрэнк Голдер, переводчик миссии Рута, предусмотрительно выразил эту озабоченность менее чем через две недели после начала краткого правления Временного правительства[160]. Но особенную популярность рассуждения о злоупотреблении приобрели после захвата власти большевиками. К лету 1918 года посол Фрэнсис одобрил американскую интервенцию в Россию, заявив, что «русский народ был во сне или пьян и теперь начинает просыпаться или трезветь». Фрэнсис воззвал к необходимости американского руководства и помощи для восстановления правительства (не большевистского) в России[161]. Бывший советник Государственного департамента высказал несколько иную, но столь же оптимистичную точку зрения спустя месяцы после захвата власти большевиками: русские страдали от похмелья после «социалистической попойки» и были готовы (хотя и не способны) создать народное правительство[162]. Один американский дипломат объединил эти два аргумента и придумал рекламную уловку: «Я знаю, что после попойки эту страну начинает тошнить; что они будут рады любому, кто сможет дать им бромо-зельцер; и что у нас есть бромо-зельцер лучшего качества, чем у кого бы то ни было»[163]. Другими словами, страдающие похмельем русские, не говоря уже о нетрезвых, вряд ли были в состоянии позаботиться о себе.
Преуменьшая способность русских действовать в собственных интересах, американская политическая верхушка и эксперты также использовали расистские сравнения. Наблюдая беспорядки в других странах мира, они часто подразумевали, что русские так же подходят для демократии, как чернокожие ямайцы, мексиканцы или филиппинцы – то есть не подходят совсем. Например, и Джордж Кеннан, и Чарльз Крейн сделали такие заявления. Проводя сравнения с якобы низшими расовыми группами, они показывали, сколь огромную дистанцию американские эксперты видели между самими собой и населением России[164].
Артур Буллард, работавший тогда в Комитете по общественной информации (англ. Committee on Public Information, CPI), соединил эти расовые аргументы с другими антикрестьянскими взглядами в важном меморандуме, предназначенном полковнику Хаусу. Докладная записка Булларда от января 1918 года начиналась с обоюдоострой критики России: он сравнивал Россию с Ямайкой и Филиппинами и выражал недовольство, что русские не могут собрать класс лидеров, сравнимый с белыми в этих двух колониях. Повторяя распространенные описания русских, Буллард утверждал, что сильные доказательства убедили его, что они «необычайно дремучи». Этот ставший патриотом-пропагандистом социалист также использовал идеи о том, что русское крестьянство действовало в соответствии с теориями массового поведения. Буллард пришел к выводу, что крестьянство было «непонятой и непонимающей массой», которая страдала из-за ужасных условий и в результате стала нетерпеливой и недисциплинированной. Как утверждал Буллард, одним из наиболее тревожных аспектов ситуации в России было то, что эта масса крестьян, которые не реагировали на разумные доводы, взялась за оружие. В такой накаленной ситуации крестьян «можно было залить кровью [или] выпороть и укрощать до угрюмой ненависти», но с ними нельзя было обращаться рационально[165]. Записка Булларда, написанная именно в то время, когда большевики распустили законно избранное Учредительное собрание, вели мирные переговоры с Германией и усиливали красный террор, остается одним из наиболее важных политических заявлений о России того года. Его взгляды на русских крестьян, как и на политическую ситуацию в России, резко изменились с тех пор, как он восхищался крестьянством в 1905 году. Независимо от того, восхвалял ли он стремление крестьянства к демократии или предупреждал о массовых действиях крестьян, Буллард сохранял свою веру в то, что сельскими жителями России движут инстинкты, а не идеи[166].
Если не сами политические рекомендации, то, во всяком случае, темы меморандума Булларда регулярно появлялись в работах других американских экспертов. Подобно большевикам, американские эксперты часто ссылались на концепцию масс, но, в отличие от большевиков, которые искали в массах спасения, американцы использовали этот термин в уничижительном смысле. Кеннан, один из самых консервативных экспертов по России того периода, долгое время полагался на «массы» как на одну из своих фундаментальных категорий социального анализа. Он использовал ее для того, чтобы осудить беспорядки в России, а также в Соединенных Штатах, выражая опасение, что американское рабочее движение приведет к попыткам установить массовое правление. По мнению Кеннана, русские массы особенно отличались своей интеллектуальной ограниченностью. Глупость поставила в опасное положение крестьян, достаточно доверчивых, чтобы принять идеи большевиков, даже если они сводились всего лишь к «безумным планам неуравновешенных мозгов»[167]. Чувства Кеннана нашли отклик у госсекретаря Лансинга, у которого были аналогичные опасения по поводу простых людей. Лансинг последовал совету Кеннана относительно русских масс, приправив свой резко критический анализ большевизма ссылками на толпы и массы. В меморандуме дипломата, направленном президенту в декабре 1917 года, большевизм описывался как порождение русских масс: диктатура, возмущался Лансинг, состояла из немногим большего, чем «идеализм и невежество, поддерживаемые оружием». Госсекретарь опасался, что «насилие толпы» большевиков сделает «невежественную и неспособную человеческую массу» доминирующей в России. Он еще сильнее выразил свою тревогу президенту в записке, написанной в начале января 1918 года. Как и Кеннан, Лансинг заявил, что усилия рабочих, которых он назвал «умственно отсталыми», приведут к «исполнению воли невежественных [то есть пролетариата], безразличных ко всему, кроме своего собственного удовольствия». Кеннан и Лансинг боялись толпы, потому что она не проявляла ни самообладания, ни интеллекта и была склонна к насилию. Говоря коротко, мобилизация масс большевиками могла привести к насильственному ниспровержению общественного порядка[168].
Дискуссии о революционной России среди американских экспертов также породили идею о том, что низшие классы этой страны были «стихийными». Представление о том, что ими движут неясные и неизменные природные силы, означало, что они не могли реагировать на призывы к разуму или интеллекту. Эдвард Олсворт Росс, например, часто высказывал предположение, что крестьян невозможно остановить или даже направить какой-либо рациональной силой. Как одного из отцов-основателей американской социологии Росса привлек к России интерес к двум взаимосвязанным явлениям: социальному контролю и расовым различиям. В авторитетной книге Росса «Социальный контроль» описаны структуры (от религии до образования и права), которые удерживали общества от раскола в моменты ключевых перемен. Теория Росса охватывала североевропейскую культуру с ее предполагаемой индивидуалистической и рациональной ориентацией. Но как другие расовые группы отреагируют на кардинальные изменения? Росс приступил к изучению России с некоторым скептицизмом; в его работах о славянских иммигрантах в Соединенных Штатах упоминались их «мягкий и уступчивый» характер,
