Шрифт:
Закладка:
В официальном отчете миссии, обобщенном в ходе часовой встречи с президентом в августе 1917 года, аналогичным образом возлагались надежды на Россию в связи с врожденным характером населения и инстинктами демократии. Члены миссии согласились с тем, что «у русского народа есть черты характера», необходимые для восстановления внутреннего порядка и продолжения военных действий. Любые проблемы на этом пути – а в то лето наблюдалась эскалация протестов – были, как подчеркивается в докладе, «не результатом слабости или вины русского народа», а побочными эффектами войны. В подтверждение этих утверждений члены миссии вновь указали на успехи России в области мелкомасштабного самоуправления: мир. Используя эту логику, американские эксперты объявили местную демократию ядром будущей политической системы России[151].
Социалист Рассел сохранил веру в демократическое будущее России, несмотря на ухудшающиеся условия. В день захвата власти большевиками в октябре 1917 года он написал Вильсону о «чувстве русских к демократии». Вильсон горячо поблагодарил Рассела за столь меткое выражение идей президента; президент также направил копию руководителю американских пропагандистских операций, попросив его «прочитать и как следует переварить» письмо Рассела, потому что оно затрагивает «очень близко ядро темы»[152]. Демократия в России была чувством, а не идеей.
Несмотря на их в целом оптимистичные публичные заявления после возвращения, большие надежды Рута и большинства его коллег по миссии оказались недолговечными. К тому времени, когда миссия была распущена, Крейн и Харпер уже были обеспокоены, что российская демократия находится на грани. Несмотря на их энтузиазм в отношении политических перемен, они понимали, что новое российское правительство не сможет немедленно и полностью изменить русский характер. Поэтому, когда их оптимизм сменился пессимизмом, Крейн и Харпер снова сослались на черты характера – на этот раз негативные, такие как склонность «перекладывать ответственность». Как выразился Харпер в начале 1918 года, российская политика определялась не разумом, а «человеческим инстинктом и глубокими эмоциями». Эти двое предположили, что объяснить неудачи России поможет русский характер[153].
Возможно, журналист Стэнли Уошберн, служивший секретарем миссии, лучше всего выразил обоюдоострое толкование русского характера. Он писал, что русские «мягки, добросердечны и послушны, с лучшими инстинктами, но медлительны в понимании»[154]. Перечисляя хорошие качества русских, Уошберн также подразумевал, что они действуют на основе импульса, а не разума. Вместе с другими членами миссии Уошберн возлагал большие надежды на их демократические инстинкты, одновременно критикуя ограниченный интеллект и амбиции среднестатистического русского. Поскольку события в России разошлись с оптимистичными прогнозами американцев, эксперты по-прежнему отмечали инстинкты, хотя и менее привлекательные.
Весной и летом 1917 года власть Временного правительства ослабла, отчасти из-за появления альтернативного центра власти – Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов[155]. Премьер-министр Львов уступил свою должность А. Ф. Керенскому, юристу левого толка. Лозунг Совета о «мире, земле и хлебе» привлекал последователей в рядах армии, на промышленных предприятиях и в деревнях, что часто создавало проблемы Временному правительству. Вскоре после отречения царя Совет издал Приказ № 1, призывающий к демократизации вооруженных сил. В апреле 1917 года в Петроград вернулся Ленин, что придало новую силу растущему радикальному движению; первомайский митинг показал силу радикальных партий. Весенние протесты достигли кульминации в июльские дни, когда бастующие рабочие проявили инициативу, но были остановлены Петроградским Советом. В течение 1917 года названия фракций вводили в заблуждение относительно состава Совета: фракция большевиков (или большинства) социал-демократов уступала в численности фракции меньшевиков (или меньшинства). В других советах, особенно сельских, доминировала партия эсеров.
Крестьяне, даже те, кто поначалу поддержал Временное правительство, начали выдвигать более радикальные требования. Во многих населенных пунктах они претендовали на землю, которую обрабатывали, выгоняя или даже убивая помещиков. Большевистские лозунги понравились многим крестьянам: заключение мира вернет служивших в армии сыновей, а перераспределение земли обеспечит крестьян тем, что они по праву считали своим. Среди населения росло недовольство правительством Керенского, и большевистская фракция вскоре взяла власть в свои руки, а затем организовала захват правительства. Большевики провозгласили советскую власть 25 октября 1917 года (7 ноября на Западе); со свойственной им скромностью они назвали это Великой Октябрьской социалистической революцией. Большевики активизировали свои парламентские и внепарламентские усилия для управления быстро раскалывающейся страной: изгнали из Совета небольшевистские элементы и участвовали в вооруженных столкновениях против различных белых русских армий.
Многие американцы – но мало кто из экспертов – тепло приветствовали захват власти большевиками. Резкие депеши Джона Рида из Петрограда взбудоражили жителей Гринвич-Виллидж, заинтересованных в социальной или политической революции. Тем временем убежденные радикалы в Социалистической партии Америки соперничали друг с другом за одобрение большевиков[156]. Но реакция радикальных американцев на большевизм – это увлекательная глава совсем другой истории.
Среди американских наблюдателей, как сторонников, так и противников большевиков, в отношении к ним царила большая путаница. Эксперты часто не проводили различия между большевиками и Советами, и, возможно, по этой причине они прибегали к творческим, хотя и неточным переводам термина «большевики» как «whole-hoggers» («убежденные») или «maximalists» («максималисты») – описывающим политическую программу, а не предполагаемую электоральную силу[157]. Другие эксперты ошибочно утверждали о том, что советская система была порождением мира. Против этого аргумента говорит многое, в том числе тот факт, что крестьянские общины юридически оказались под угрозой после сельских реформ 1906–1911 годов. Столыпинские реформы, названные так по имени премьер-министра того времени, были направлены на то, чтобы освободить отдельного крестьянина от обязательств перед общиной. Хотя во многих случаях мир сохранялся, эти реформы подчеркивали тот факт, что исторически он был создан правительством, а не являлся материальным воплощением русской души. Самым выдающимся пропагандистом этого мифа был Раймонд Робинс, чикагский реформатор, служивший в Красном Кресте в России (а также выступавший в качестве канала обратной связи между правительством США и большевиками)[158]. Теоретическая связь между миром и советами предполагает, что социализм органично возник из российских институтов. Несмотря на то что сами большевики заявляли об универсальной применимости своих идей, американские эксперты считали большевизм сугубо русским явлением.
Захват власти большевиками, который не приветствовали ни ученые, ни государственные эксперты, создал как стратегические, так и интерпретационные проблемы. Высокопоставленные дипломаты и военные стратеги опасались, что отказ России от боевых действий окажет существенную помощь военным усилиям Германии. Закрытие восточного фронта Антанты продлило бы войну и увеличило бы потери американцев и союзников. Такой поворот событий казался вероятным; еще до прихода к власти большевистские лидеры призывали к сепаратному миру с Германией. Американские эксперты по России искали механизмы, которые заставили бы Россию продолжать войну. В то же время захват власти большевиками заставил экспертов пересмотреть свои взгляды на саму Россию; всего за несколько месяцев до этого они объявили Временное правительство воплощением демократических инстинктов русских и приветствовали его участие в борьбе демократий против монархии. Однако к осени им пришлось объяснять совсем
