* * *

Чтобы бороться с бессонницей, я принимала магний, который проходит гематоэнцефалический барьер. Я пробовала экстракт кава-кава, конопляное масло, валерьянку, мелатонин. Я следила за гигиеной сна: никаких светящихся экранов после шести вечера, никакой пищи после восьми, музыка нью-эйдж, теплые ванны. Ночами напролет слушала я гипнотические записи, в которых мужчина с успокаивающим британским акцентом говорил мне, что сон – это наслаждение, убеждал представить людей в автобусе: у одного за другим тяжелеют веки, голова падает на грудь, и наконец я остаюсь единственной неспящей в салоне. Я пробовала по совету буддистов не включать электрический свет, пока опускаются сумерки и вслед за ними наступает темнота. Я убедила доктора выписать мне доксепин, который помогает уснуть.

Но лучшим средством остается встретиться в темноте с мамой и, как жук-могильщик, работать над тем, чтобы превратить ее тело в пищу. Что-то, что я могу усвоить, принять в свое тело – вещество, которое не отравит, а поддержит меня.

Наш последний разговор по телефону. За окном стремительно летит снег – снежинки размером с картофельные чипсы; все деревья укутаны белым. Она рассказала мне о своих проблемах с зубами, финансовых трудностях, телеведущем, которого обвинили в сексуальных домогательствах, и вдруг без всякого перехода произнесла: «Ты не всегда была добра ко мне». В тысячный раз я принялась защищаться. «Но несколько последних лет, – перебила она, – ты была добра».

Феминизм моей матери состоял из противоречий. Она советовала мне оставить литературу и быть дома с Эбби. И тут же говорила, что лучше бы она сделала карьеру вместо того, чтобы ухаживать за мной и братьями. Она презирала пышные вторые свадьбы, но как-то сказала, что хотела бы расстаться с отцом раньше, когда еще была возможность устроить жизнь с кем-то другим. В моей матери всегда был этот парадокс, всегда совмещались крайности. Чтобы понять, что она пыталась сказать, нужно примирить эти противоречия.

Когда я лежу в темноте без сна, мысленно возвращаюсь к нашему последнему вечеру вместе, в тот день после Рождества. К тому, как она достала мой снимок в подвенечном платье и указала туда, где, как ей показалось, я выставила себя напоказ. Обвиняла ли она меня в непристойности? Говорила ли, что даже в день свадьбы я должна испытывать стыд? «Стыд напрямую связан с наготой, особенно в сексуальном контексте»[92], – пишет Бернард Уильямс в книге «Стыд и необходимость» (Shame and Necessity). Греческое слово aidos, от которого происходит английское shame («стыд») – это обычное обозначение гениталий.

Показывая мою фотографию в свадебном платье и то темное место между моих ног, мама говорила, что мое тело, так же, как и ее, – это тело женщины, а значит, источник стыда. Стыд соединяет и сближает нас. Она говорила правду, пусть и в извращенном виде: показывая на то место, где много лет назад в ее теле поселилась и росла я в день ее свадьбы, она намекала на то, что и она была внутри меня, пусть даже в форме стыда, во время нашего с Майком бракосочетания.

* * *

Я дошла почти до дна маминой коробки: перебираю газетные вырезки тех лет, когда она была королевой красоты, бумаги на ипотеку на наш дом в Вирджинии, ее крестильную свечу – конус из белого воска с золотыми символами альфы и омеги. Здесь же валентинка от моего отца, в которой он написал глупый стишок о любви, и письмо от него уже после развода, в котором он требует вернуть свою любимую лопатку.

Дневник моей матери можно читать как пустые тирады несчастной и озлобленной разведенной женщины, которая во всех своих бедах винит других, в частности моего отца. Можно обесценить ее страдания, назвать их обычными и банальными. Ее борьба и неудачи настолько привычны, что их почти не отличить от любых других. Но при более вдумчивом прочтении в дневнике матери, как и в «Рассказе служанки» Маргарет Этвуд, звучит история женщины, которую унижает и угнетает патриархат. Женщины, которая, несмотря на это, продолжает отстаивать себя и активно сопротивляется даже на пороге смерти.

Мама принимала множество препаратов, но у нее в доме мы с братьями не нашли ни одного из них. Сначала мы заподозрили, что их забрал вломившийся в дом грабитель, но сейчас я уверена, что за несколько недель до смерти она умышленно выбросила лекарства. В дом матери никто не вламывался. Она оставила заднюю дверь открытой, может быть, случайно, а может быть, потому что знала – это ее последние часы, и не хотела, чтобы нам пришлось разбивать окно. Я надеюсь, что она оставила дверь открытой в том значении, которое вкладывал в слово «открытость» Рильке – это то, что грядет из непознанного, иного, священного, нового. Погром в ее комнате – не воля вторгшегося извне злоумышленника, это ее собственный акт творения или, наоборот, разрушения. Последнее «пошли вы!» в ответ на невнятную идею об искуплении.

В темноте я ставлю мамину крестильную свечу в бронзовый подсвечник и зажигаю спичку – появляется круглый и трепещущий язычок пламени. На дне коробки под стопкой налоговых деклараций я нахожу маленький блокнот в красном шелковом переплете. Может быть, это ее дневник приливов? Но страницы пусты. Как это похоже на маму – отложить что-то красивое на потом. Перед тем как закрыть дом я разбирала ее вещи и нашла нераспакованные новые простыни и одеяла, платья с этикетками, изысканное мыло и кремы у задней стенки шкафчика, которыми никогда не пользовались. На чердаке – пластиковые контейнеры, заполненные новыми кастрюлями и сковородами, тостер, чайник. Я знаю, что привычка откладывать новые вещи свойственна многим женщинам ее возраста, но когда человек собирает коллекцию из десяти больших контейнеров, кажется, будто он сберегает их не для нынешней, а, скорее, для желанной будущей жизни. Я могу ошибаться, но мне кажется, мама хранила каждую вещь в знак протеста и в то же время – как символ надежды. Она ждала нового мира, в котором с ней будут достойно обращаться, она знала, что заслужила мир, в котором она не будет невидимкой. Страницы блокнота пусты, но на последнем развороте я все же замечаю ее каллиграфический почерк: