Шрифт:
Закладка:
ИЧ Да, люди уходят. У меня много интервью с переводчицей и мемуаристкой Юлией Добровольской, моей старшей подругой из Милана, которой в этом году – даст Бог – исполнится 99 лет. Несколько интервью взяла у поэта Наума Коржавина, тоже уже 90-летнего патриарха, у артистичного и галантного кавалера – народного артиста Грузии Бориса Михайловича Казинца, ему, как ни странно, пошел 86-й год, чего никогда не скажешь! В сентябре 90 лет исполнится близкому для меня человеку, поэтессе из Филадельфии Валентине Синкевич. С Валентиной Алексевной нас связывает дружба по переписке и по телефону, а точнее – по душе, по привязанностям, по группе крови. Валентина Синкевич – одна из последних ныне живущих представительниц второй эмиграции. С нею я провела несколько интервью, которые печатались в «Чайке», записывала ее стихи для размещения в интернете. В планах – поехать в Филадельфию, сделать с ней видеоинтервью.
Очень важными были для меня беседы с Соломоном Волковым. Мы с ним говорили о литературе и литераторах, которых он знал лично, – это и Сергей Довлатов, и Лев Лосев, и Иосиф Бродский. У нас с Соломоном разный взгляд на многие вещи, но как раз это и создавало определенную драматургию в беседах с ним, некое натяжение, которое лишало наши разговоры скуки, делало их содержательно и эмоционально насыщенными. Последнее записанное мною интервью было посвящено собственной судьбе Волкова, он отвечал и на мои «некорректные» вопросы. А я среди прочего спрашивала о Шостаковиче, о создании книги «Свидетельство», из-за которой Соломона столько травили в советской печати, да и не только в советской… К сожалению, это интервью пока не опубликовано.
Что до программы интервьюирования – Боже упаси! – никаких программ. У меня вполне русская ментальность – не люблю планировать.
ЕЦ В своих интервью вы неизменно пытаетесь проникнуть в творческую лабораторию писателя. Что ж, если позволите, попробуем заглянуть и в вашу. Как повлияла на ваше творчество эмиграция? Употребляю это понятие, хотя вы его – для себя – перечеркиваете. Я имею в виду даже не сюжеты и героев некоторых ваших вещей – об этом интересно поговорить, однако сама по себе смена декораций и «предлагаемых обстоятельств» вполне понятна. Между тем речь о другом. Эмиграция дает творцу особую свободу и особый взгляд на человека и мир. Это своеобразный эффект отстранения: обычно его долго добивается писатель, а в эмиграции отстранение редко минует кого бы то ни было и возникает естественно. Мне кажется, даже такие ваши вещи, как повести и рассказы о писателях девятнадцатого века, могли родиться только в эмиграции. Это был эксперимент, связанный с вашей работой литературоведа. Трудный и плодотворный эксперимент, законы которого сформулировал гениальный Тынянов: «Там, где кончается документ, там я начинаю».
ИЧ Тынянов мною любим – и как писатель, и как исследователь литературы. Следую его методу. Насчет того, что повести о Панаевой, Белинском, рассказы о Тургеневе, Герцене могли родиться только в эмиграции, – может быть, вы и правы. К тому же здесь, как ни странно, каких-то материалов больше. Вот Герцен. Я прочитала книжку о нем на английском, в ней были приведены письма его жены Натальи Александровны, адресованные Гервегу. И по этим письмам поняла: привычная картина отношений этой троицы Герцен-Наталья-Гервег, которую мы знали по эпическому герценовскому мемуару «Былое и думы», не соответствует действительности. (Герцен мог всего не знать, а мог и не хотеть знать). Герцен написал в известной главе «Круженье сердца», что жена вернулась к нему, в Италии свершилось их примирение, а Гервега она якобы возненавидела. Но по сохранившимся письмам Натальи Александровны к Гервегу видно: она любила его до последнего дня.
Уже говорила, что пишу, воспринимая все случившееся с моими героями как свое. Если через себя эти истории не пропустишь, ничего не получится. Так что я – простите высокопарность – и Белинский, и Наталья Герцен, и Авдотья Панаева. Более того, уверена: то, что породила моя фантазия, имело место, просто не могло не иметь места – в реальности.
ЕЦ Когда я читал вашу пьесу «Звездные мальчики» («Нева», 2015, № 11), пронизанную нежностью к человеку уходящему, не раз вспоминал теорию литературы: драматургия и поэзия глубинно родственны. А еще думал о философии иудаизма: время в иудаизме не линейно, события прошлого и настоящего могут органично переплестись. Действие «Звездных мальчиков» происходит «в конце света». На сцене – два старика, эмигрировавшие из России в Америку. Мир скоро погибнет, но пока к дедушке и бабушке приходят в гости… их еще не родившиеся внуки. Этих парней-близнецов спасли малышами: они росли в бункере, а сейчас, зная будущее, торопятся познакомиться с предками, с восхищением рассматривают земные богатства – лес, птиц, речку, сад. Эсхатологическая тема закономерна в современной литературе. Но почему она так усилена, так своеобразно трансформирована в вашей пьесе темой эмиграции?
ИЧ Эта пьеса рождалась в сложный для меня момент – переезда в новый штат Мэриленд, начала работы над электронной «Чайкой». Времени не было катастрофически, а пьеса писалась и написалась, несмотря ни на что. И в ней вы найдете многие реалии нашей новой жизни: ручей Twinbrook, «Близнецовый ручей», он протекает поблизости от нашего жилья, здесь и наш скромный садик, и наш сосед – ветеран Вьетнамской войны… Все так и все иначе, как это и бывает в художественной реальности. Мы переехали весной, мир вокруг был так хорош, птицы такие певучие, а ручей такой звонкожурчащий, что мысль о возможности чего-то ужасного – грядущей ядерной войны, например, о которой без дрожи в голосе говорили на российском ТВ, была нестерпима. Отсюда и пьеса. Сюжет, герои – все производное от этой эмоции: несказанной красоты мира, которую так легко разрушить и потерять.
ЕЦ Как складывается ваш рабочий день?
ИЧ Из работы. Все прочее к ней примыкает и ее сопровождает.
ЕЦ Что радует и что огорчает вас в нашей эмиграции?
ИЧ Радует многое. Огорчают смерти.
ЕЦ Ваша семья отправилась «странствовать» благодаря вашему мужу Александру Марьину. Эмиграция определила судьбы ваших детей. И – во многом – вашу судьбу и ваше
