Шрифт:
Закладка:
Открыв потом повесть Льва Ленчика «Свадьба», я не удивился чисто российскому рефрену: именно перемен, обновления души больше всего жаждет главный герой повести – Наум. Типичный русский интеллигент «еврейской национальности». Он уже давно живет в США, но, как и в России, по-прежнему мечется в лабиринтах русского мессианства. Хочет и не может оттолкнуться от своего еврейства. Хочет и не может – уже теперь, в эмиграции – оттолкнуться от своей России. Наума терзает «загадка» духовного магнита. «Я еврей», – по-прежнему с трудом выговаривает он. Признается: «Россия живет во мне занозой, кляпом во рту, комом в горле, неумолчной бесконечной бессонной ночью, колом, колом и двором, русофильством и русофобством, коммунизмом». Он мог бы прибавить еще одно очень важное словечко советской эпохи, зловещую аббревиатуру: КГБ (с ней связана трагическая сюжетная линия повести).
Я много размышлял об этом человеке, который так похож на моих и ваших знакомых. Он – «человек пустыни». Что я имею в виду? Не раз уже было замечено: каждому поколению евреев приходится как бы заново выходить из египетского рабства. Каждое поколение должно миновать символическую пустыню – подобную той, куда привел евреев Моисей. Только так можно обрести духовную свободу. Прошел ли этот путь герой «Свадьбы»? Мне кажется: он делает бесконечные круги. Есть некая обреченность в самих попытках Наума победить «код», который достался ему «с молоком матери». Есть обреченность в его афоризмах: «Я – рефлекс… Я живу в сфере имени и ярлыка», «В России стыдно быть евреем»… Есть обреченность в его философии, которая так решительно презирает национальные корни: «Национальность пришла от стада и стадом воняет».
Почему герой повести не может осознать очевидное? Ну, хотя бы: национальное начало вовсе не перечеркивает, но открывает человеку «космос». Дело в том, что герой заблудился в «пустыне». Он всем чужой – и евреям, и русским… Одиночество обступает все плотнее. Оно не осознается, не формулируется. Тем не менее оно для Наума – единственная и очевидная реальность: «Я там, в маминых потемках. Сгусток слизи и крови. Клок мяса. Вокруг мокрая едкая тьма».
Разумеется, психологическое и интеллектуальное пространство «Свадьбы», как и «историю души» героя, его одиночество, можно объяснить по-разному. Главную коллизию повести можно увидеть в естественном обрамлении застывшего для героя времени: Наум – из дальних шестидесятых, там и остался. Он решает во многом все те же проблемы. Называет все те же имена: Достоевский, Бердяев, Солженицын… Ведет все те же, не оконченные на российских кухнях, споры.
Когда-то я написал послесловие к книжному изданию «Свадьбы» («Слово-word», Нью-Йорк, 1998). Я не сомневался: по прочтении повести читатели будут спорить с героем. Кого-то смутит трактовка тех или иных моментов еврейской истории, а также истории России. Кто-то не согласится с концепцией современной культуры, которая «восстает против частной лжи частного человека, но сама же в целом работает от генератора лжи вселенской всеохватности и силы». Религиозным читателям покажутся «марксистскими» размышления Наума о Боге, их покоробит воинствующий атеизм героя… Однако все эти возражения по сути наивны: перед нами – произведение художественное. Перед нами опять-таки – скрупулезная реконструкция человеческого сознания.
Но оставим героя. Вернемся к автору.
Не так давно прочитал в журнале «Слово-word» (#40) главу из его книги «Розанов, секс и евреи», которую – знаю – давно пишет Лев Ленчик. Многие страницы этой работы я читал так, как читают чужой дневник: узнавая, прежде всего, автора.
Всегда многозначительны те цитаты, над которыми задумывается исследователь. Вот Лев Ленчик выписывает у Розанова:
«Верьте, люди, в нежные идеи. Бросьте железо: оно – паутина. Истинное железо – слезы, вздохи и тоска». И еще: «Мир вечно тревожен, и тем живет».
«Как глубоко и как коротко! – воскликнет Лев Ленчик. – Как выдох. Как неожиданное открытие. В самом деле, сокрушаясь несовершенством мира, его пороками и злом, мы забываем (а большинство и не знает), что именно они и животворны, именно на них и зиждется существование души, ума и тела. Тревога, негатив, неустроенность, страдание, поиск путей их преодоления и приспособления к ним и составляют источник нашего духовного возмужания, нашей многомерности».
Я познакомился с Львом Ленчиком в эмиграции. Хотя иногда мне кажется, что давным-давно знаю его. Мы одинаково воспринимаем литературную эпоху, которая стремительно уходит в прошлое. Мы по-разному относимся к понятиям «вера» и «сотворение мира», что ничуть не мешает мне любить его стихи, ценить его прозу. Не мешает восхищаться достоинством, с каким он идет по вечному бездорожью жизни. Всегда одинокой – в литературе эмиграции – тропой.
«Маленькая Россия, в которой живу»
(Ирина Чайковская)
ЕЦ Есть люди, творцы в том числе, словно не созданные для эмиграции. Здесь они трагически – иногда навсегда – теряют себя. Есть другие – их спасает в эмиграции жадный интерес к новому: перемены не угнетают, но дают жизненный импульс. Кажется, именно так было с вами. Ваша первая эмиграция была в Италию. Вы обрели там друзей, выучили язык. А Америка подарила вам «легкое дыхание» как литератору. Здесь вы начали не только много писать, но – наконец-то – публиковаться. Кому-то трудно переехать в новый дом. А вы, на первый взгляд, с завидной естественностью перебираетесь из страны в страну, из города в город. Долго жили в Бостоне, теперь – в Вашингтоне. Печатаетесь и в самых авторитетных журналах России («Знамя», «Звезда», «Октябрь», «Вестник Европы», «Нева», «Вопросы литературы»), и в наших эмигрантских изданиях – по правде сказать, мало кому известных. Но что вы сами думаете о своих эмигрантских годах? Какими видятся они вам теперь, когда уже пройдены и пережиты?
ИЧ В 1992 году моя семья оказалась в Италии. Мужу, химфизику, дали малюсенький грант в университете Анконы. А потом, в 2000-м, мы таким же образом попали в США. Не считала никогда, что это – эмиграция. И даже если придется остаться в Америке навсегда, душой я живу в России. У нас с мужем два гражданства, я связана с Россией многими нитями, и их не обрываю.
