И навлёк беду.

Я ни разу не пожалел, что создал воробьиные стаи – раньше вести разносили соколы, простые гонцы и мальчишки, но я поступил хитрее. Теперь воробьём – вольным гонцом – мог стать любой, кто войдёт в особый трактир для соколов и скажет нужные слова трактирщику. Если соколы носили рисунки-крылья на руках от локтей до запястий и колдовские сокольи камушки, то воробьи обходились нашивками на плечах и яшмовыми кругляшками на шеях.

Для воробьёв я разбил множество перевалочных пунктов вдоль Трактов и остальных дорог – чтобы отдохнуть, пополнить запасы и снова двинуться в путь. Со временем у этих мальчишек даже выстроилась своя иерархия, не хуже воинской, а уж юношеская тяга к совершенству делала всё остальное: воробьиная честь оказалась почти что сокольей, и каждый воробей мог без сомнений передать своё письмо товарищу и быть уверенным, что оно дойдёт в сохранности.

Сперва воробьи принесли весть о том, что сгорела Еловица – застава между Княжествами и Перешейком. Потом мальчишка доставил другое письмо – о том, что напали на следующую заставу, уже на землях Холмолесского. И Пеплица писала: спрашивала, готов ли я послать ей степняков. Я сам опоясал своё княжество цепью застав, отправлял туда дружинников и следил, чтобы набирали парней из окрестных деревень, как в Дуберке, оттого новость о том, что царские воины осмелились замахнуться на звёнышко моей любовно выкованной цепи, воспринял как личное оскорбление. Ладно, если бы просто сгорела крепость, так там же люди, мои люди…

Получив письмо из рук взъерошенного запыхавшегося мальчишки, я наспех оделся – воробья пустили прямо в мою опочивальню, ещё не рассвело – собрал в дорогу ножи и послал за Огарьком.

Путями лесными, тайными и короткими мы примчались так быстро, как только смогли. Дороги нечистецей – для тех, в ком самом течёт нечистецкая кровь, лесная ли, водяная, но моими уговорами Смарагдель позволил пользоваться своими тропами и Огарьку тоже, однако для мальчишек-воробьёв наотрез отказался открывать пути. Негоже мелким птицам летать там, где владычествуют хищные. Они и без того неплохо справлялись, передавали по цепочке записки друг другу, но будь лесовой сговорчивее, я мог бы устроить в своём княжестве самый скорый порядок обмена вестями.

Издалека мы увидели зарево затухающего пожара. Оно окрашивало небо нежными, дивными цветами, и вовсе не казалось, что там – беда. Чем ближе мы подъезжали, тем явственнее пахло гарью. Я понимал, что поступаю глупо, подвергаю опасности и себя, и Огарька, ведь рядом могут оказаться враги, но не мог ничего поделать, не мог не примчаться.

То, что я увидел, ударило словно обухом по голове.

Горела не только крепость, но и город, выросший у её подножья. Местные лежали тут же – на них обрушили дождь стрел, пока они занимались простым и насущным, да так и остались лежать, пронзённые: кто около куриного корыта, кто у стога сена, кто на собственном крыльце.

Налёт был стремительным, таким, что даже воины крепости не успели достойно встретить врага. Не только мирные селяне полегли жертвами. Мальчишки-новобранцы тоже лежали на размякшей от дождя земле. Я спешился и присел рядом, узнав безбородое лицо псаря Макши. Его глаза удивлённо смотрели наверх, на тлеющую крепость, и моё сердце кольнуло болью и яростью.

– Кречет, – окликнул Огарёк. – Мы здесь уже не поможем, а враги могут быть рядом.

– Нилир, – прохрипел я, готовый вот-вот взорваться от гнева и дурных предчувствий. – Я должен его найти.

Я снова вскочил на Рудо, чья шерсть промокла и стала отчётливо пахнуть псиной. Оставлять его в конюшне или на псарне было слишком опасно, поэтому мы поскакали в полуразрушенную крепость прямо так, на псе да на медведе.

В моей голове тогда творилось страшное. Я не знал, что сделаю, если не найду воеводу Нилира живым. Наверное, отбросив все предосторожности, я бы на следующий день собрал войска и сам повёл бы их через Перешеек в Царство, убивая на пути всех, кто встретится.

От дождя дым стал густым и едким, резал глаза и мешал дышать. Рудо фыркал, но продолжал везти меня. Нам попадались раненые – наверное, укрылись в крепости в начале обстрела, получив свои раны. Ко мне тянулись окровавленные руки юнцов, ни разу не державшие настоящего оружия, и со всех сторон доносились хриплые стоны: «Князь, приехал князь».

Мы поднялись наверх, и тут ко мне бросился кто-то, едва не сбросив меня с пса.

– Лерис!

Я не сразу узнал Нилира – с залитым кровью лицом, но живого. Я спрыгнул и заключил воеводу в объятия, запоздало подумав, что он, может, ранен, а я сжимаю его. Но Нилир крепко обнял меня в ответ.

– Они взялись будто из ниоткуда. У них какие-то орудия, что мечут разом сотни стрел. Это моя вина, прости, князь.

– Замолчи, – попросил я. – Виноват только я. Я один.

По моему лицу текли злые слёзы, а в голову лезли непрошеные мысли о том, что сейчас участь Дуберка постигает и другие заставы.

* * *

Отряды Царства прошлись по моим границам, неуловимые, непредсказуемые и почти невидимые, как тени. Враг оказался коварным, подлым и стремительным. Признаться, такого от царя я не ожидал. Недооценил врага, зарылся в свои невзгоды, как последний спесивец, и жестоко поплатился.

– Кречет? – позвал Огарёк. Наверное, моё лицо стало слишком жёстким – страшным даже, и сокол мой забеспокоился. – Что ты задумал? Я ведь знаю, когда ты так стискиваешь зубы, добра не жди.

– Какое уж тут добро, – процедил я.

Сверху разрушенный город смотрелся ещё печальнее, и в горле у меня скребло – не то от дыма, не то от сдерживаемых слёз. Если бы никто не видел, я бы от злости на свою глупость сделал что-то с собой: разбил бы кулак о перекладины, проткнул бы ладонь ножом, но сзади стояли Нилир с частью своей дружины, а сбоку Огарёк, внимательно заглядывающий мне в лицо.

– Что делать будешь?

Я сверкнул зубами – не улыбка, оскал. Огарёк всё понял.

– Будь осторожнее с тхеном, Кречет. И знай: Пеплица – баба хитрая. Как бы не было в её просьбе тайного дна.

– Нилир, – обратился я к воеводе. – Я пришлю тебе Трегора, а если твои люди не испугаются, то и кое-кого из нечистецей. Хватит быть вежливыми, пора и зубы показать.

Дети нечистецей и сами нечистецы – мощная сила, но с вооружённой армией она, к сожалению, не может тягаться. Я и сам – нечистецкий сын, во мне течёт лесная кровь, а в Трегоре – водяная. Что мы можем? Повергнуть разом до дюжины врагов, если они подошли близко. Невесть что, вряд ли это спасло бы заставу от царских неуловимых стрельцов, но, по моим расчётам, могло бы сильно испугать. Раз про меня говорят, что я – князь-чудовище, так пускай же дальше идёт страшная молва обо мне и моих людях. Пусть нечистецы пугают изнеженных царских солдат, пусть становятся поводом для новых басен, и пусть катятся вести до самого Сезаруса, в Зольмар.

– Я с тобой, – тихо проговорил Огарёк, когда мы покидали крепостную стену.