Шрифт:
Закладка:
...В землянке на берегу речки отца Илиодора не оказалось.
Серьезное дело
Каждый мальчик мечтает о подвиге. Мечтал о нем и Пантушка. Из немногих прочитанных книг он знал, что подвиги совершают путешественники и военные. В Успенском путешественников и военных не было, подвигов никто не совершал.
В сельском Совете на стене висели портреты Ворошилова и Буденного, на конях, с шашками на боку, в шлемах с красной звездой и шишаком. Когда Пантушке случалось бывать в сельсовете, он подолгу с уважением смотрел на портреты героев гражданской войны.
Как хотелось ему надеть такой же шлем! Как он завидовал Яшке, которому отец привез буденновский шлем с войны! Сколько раз Пантушка пытался выменять его у Яшки, но всегда получал решительный отказ.
С тех пор как в жизнь Пантушки вошел Стародубцев, бывший балтийский моряк, мальчишка стал воображать себя не в шлеме, а во флотской бескозырке.
В сундуке у матери хранилась праздничная одежда, пересыпанная от моли нюхательным табаком. Там был картуз покойного дедушки. Суконный, позеленевший от времени, он украшал Пантушкину голову по праздникам. Фекла говорила, что картуз добротный и его хватит Пантушке «до свадьбы».
Вот этот старый картуз и вспомнился Пантушке. Не долго думая, он достал картуз, оторвал козырек, примерил перед тусклым зеркалом. Вид у мальчишки был хоть куда. Ну, настоящий матрос с Балтики, только ленты на бескозырке не хватает.
Сдвинув картуз набекрень, Пантушка распушил волосы. И хотя у него не получилось чуба, Пантушке казалось, что он стал чем-то похож на Стародубцева. Он согласен был перенести любые попреки матери, любую ругань, даже порку. Все это было пустяком в сравнении с тем наслаждением, какое он испытывал, шагая в бескозырке по лесной дороге рядом со Стародубцевым.
Милиционер заметил, что картуз без козырька.
— О, да ты, браток, как юнга!
— Кто?
— Юнга. Возьмут на корабль вот такого мальчишку и учат на матроса. Юнгой называется.
— Юнга, — повторил Пантушка.
Новое звучное слово открывало в его воображении незнакомый мир, иную жизнь, состоящую из одних опасностей и подвигов.
— Ты знаешь Малиновую поляну?
Вопрос Стародубцева напомнил Пантушке о предстоящем деле.
— Знаю.
— Я бывал там, но очень давно. Ты уж веди меня.
— Дядя Игнаша, почему не сделать облаву? Тогда бы обязательно изловили.
— Идем мы не на верное дело. То ли они прячутся на Малиновой поляне, то ли в другом месте. Позвал бы я людей на облаву, а вдруг впустую. Надо мной бы смеялись потом.
— Я слышал, они говорили про Малиновую поляну.
— Мало ли почему они ее помянули. Ты ведь не знаешь.
— Не знаю.
Стародубцев вдруг остановился, стал смотреть на деревья.
— Хороши наши края, Пантелей. Хороши! Какое богатство! Ты гляди. Сосны-то, сосны!.. Прямые, как свечи. Красавицы. А березы, ели... Да что говорить!
Лес был и в самом деле хорош. Выше всех деревьев поднимались кудрявые вершины сосен. Пониже росли березы и липы, а еще ниже невысоким ярусом густо сплетались ветки орешника, рябины, молодых вязов и татарского клена.
— Ну, пошли, Пантушка.
Скоро они вышли на поляну, поросшую малинником, и несколько минут разглядывали ее, прячась за кустами.
— Пока ничего не видно, — прошептал Стародубцев. — Надо разведать. Ты сделаешь это лучше меня. Слушай.
Пантушка придвинулся к Стародубцеву поближе, чтобы не пропустить ни одного слова.
— Слушай и запоминай. Обойди поляну по краю. Будто ищешь грибы. Попадется гриб, так подбирай. Словом, работай так, чтобы со стороны нельзя было подумать, будто ты грибами для отвода глаз занимаешься. И высматривай. Нет ли шалаша. Может, костер недавно горел, рукой потрогай, не теплая ли земля под золой... Следы на земле примечай: какая обувка, один человек прошел, либо два. Пройдись лесом, в малиннике поброди. Чего увидишь — не удивляйся, мне не кричи. Ежели что очень подозрительное — насвистывай песню. Ну, какую?
— «Наверх вы, товарищи, все по местам».
— Ладно. Я буду тут начеку. Ну, действуй.
* * *
В полуразвалившейся землянке лежал Судаков. Он только что проснулся и, увидев через худую крышу светлое небо, выругался про себя:
«Проспал, растяпа! Надо бы до рассвета перебраться на хутор к староверам. Придется теперь до ночи отсиживаться тут».
Вспомнилось, как минувшей ночью вернулись со Степкой из каменоломни и не застали Гаврилу на месте. Судаков встревожился: «Сбежал Гаврила. Может, выдать нас задумал, свою шкуру спасти?»
Степан успокоил: «Если Гаврила задумал нас выдать, то сделает это утром. Пока до дома дойдет да дома побудет... Ты пойди к новым людям... По старым-то местам прятаться опасно — может, разнюхали. — Степан объяснил, как пройти на хутор к староверам: — Староверов две семьи живут. Люди надежные. Скажешь, мол, от Степана».
На просьбу Судакова проводить его к староверам Степан ответил отказом: «Нельзя. Вдруг Гаврила выдаст, а меня дома нет. Вот и улика. Мне надо опередить Гаврилу. Приду сейчас в село, шум какой-нибудь подниму. Люди увидят, что ночью я дома был».
Судаков рассмеялся.
— Ты, однако, не такой уж дурак, каким тебя считают.
— Находит на меня, находит порой, — серьезно ответил Степка, видимо, сам уверовавший в то, что временами он лишается ума.
Условившись о встрече, они расстались.
Перебирая в памяти события прошлой ночи, Судаков все больше приходил к мысли о том, что ему надо спрятаться надежно. По рассказам Степки староверовский хутор — подходящее место. Лет тридцать тому назад две семьи староверов купили у помещика участок земли в лесу, построились, раскорчевали часть леса и распахали под посевы. Живут замкнуто, мало с кем общаются, к себе не пускают. С Советской властью не дружат, но и не ссорятся.
Все это, рассказанное Степкой, вполне устраивало Судакова. Вот только непростительно, что проспал он. Как ни ругал себя Судаков, ему не оставалось ничего другого, как терпеливо ждать следующего утра, вернее, предрассветного часа. По опыту он знал, что незаметнее всего делать переходы перед рассветом — на грани ночи и утра, когда в деревнях еще спят.
Итак, Судаков решил провести день в землянке, кругом заросшей густым малинником. Место было глухое, сюда редко заглядывали люди, особенно теперь, когда была пора, не подходящая ни для сбора ягод, ни для охоты. Он снова растянулся на полу, закурил. Курение отвлекало от беспокойных мыслей, притупляло чувство голода.
«Черт этот Гаврила! Жадюга! — мысленно ругался Судаков. — Всю