не открещивался, большей частью вину признал. Через шесть лет состоялось новое церковное обсуждение случившегося. Были выявлены его еретические ошибки при переводе – «порче» – богослужебных книг. Вновь заслушали свидетелей.

В 1531 г. на соборе опять председательствовал митрополит Даниил. На заседании выступил боярин М. Ю. Захарьин, государев дворецкий, доверенное лицо великого князя, которому он впоследствии поручил исполнение своего завещания. Именитый человек, ссылаясь на «многих достоверных свидетелей», сообщил, что Максим Грек бывал Риме, где учился «у некоего учителя» «любомудрию философьскому». Вместе с ним там было еще более «двоюсот» учеников, которые все «уклонилися и отступили в жидовский закон и учение». Прознав это, папа Римский всех их осудил и приказал казнить: «И оградивше и ослонявше их дровы, сожгоша их и всех, токмо восмь их убежаша во Святую Гору, с ними же и Максим». Так на Руси преобразились слухи о расправе в 1498 г. над Савонаролой, шокировавшей некогда Максима. Инок посвятил тем событиям отдельное сочинение «Повесть страшна и достопамятна». Это был почти мемуар, в котором он поминал проповедь и гибель страстного флорентийского проповедника: «Видишь, господине, и сам меня, в какой есми ныне скорби, и беде, и в печали, и от многих напастей отнюдь ни ума, ни памяти нет, не помню, господине».

На основе показаний Захарьина в соборных постановлениях 1531 г. закрепилось признание причастности Максима Грека «жидовской ереси». Впрочем, наказание в этот раз смягчили. Виновника перевели в тверской Отроч монастырь, где он вскоре получил возможность читать и писать, но к причастию Святых Тайн был допущен только в 1541 г. В эти годы за него периодически вступались восточные архиереи, писали прошения митрополиту и боярам. Однако смута междуцарствия не позволяла вмешаться милости царской. Вошедший в совершеннолетие государь Иван Васильевич около 1547–1548 гг. приказал Максима освободить. Остаток жизни тот провел в Троице-Сергиевом монастыре, продолжая свою писательскую деятельность, к которой молодой царь относился с большим вниманием, даже посещал «философа» как-то. Похоже, что благодать уединения в русских обителях смягчила искусы Максима, остудила задор страстей, превратив в выдающегося православного публициста и богослова. Впоследствии в 1988 г. он был причислен к лику святых угодников.

Интеллект человека зачастую путает добро со злом. Без этического контроля он рискует обвалиться в бездну зла. В случае с Максимом Греком нам явлен пример борьбы выдающегося ума с Огненной Геенной мудрствования и спасения духом смирения русской простоты. Последний русский интеллигент Д. С. Лихачев называл его первым русским интеллигентом[156].

* * *

После развода с Соломонией Василий III потребовал найти себе другую супругу, плодовитую. И уже в январе 1526 г. 47-летний царь женился повторно – избранницей оказалась 18-летняя Елена, дочь литовского эмигранта князя Василия Львовича Глинского. Но новый брак не сразу спас династию. Курбский писал, что Василий, «будучи стар, с упомянутой преступной и совсем молодой женой разыскивал повсюду злодейских колдунов (“чаровников презлых”), чтобы помогли ему в деторождении, не желая, чтобы властителем по нем был брат его»[157].

Только четыре с половиной года спустя у великокняжеской четы появился первенец – Иван – будущий Грозный царь. В 1532 г. родился второй наследник – Юрий. А Василию было уже 53 года. Устойчивые придворные слухи передавали, что не обычными были те беременности, но от «злодейских колдунов», «от чаров» зачат был царевич, писал потом Курбский[158].

И уже следующей осенью 1533 г. государь разболелся. Сохранилась пространная повесть о болезни и смерти великого князя Василия, созданная очевидцем. Там исключительно подробно описаны последние дни правителя[159]. В сентябре 1533 г. он захворал – у него на заднице образовался нарыв, возможно, сродни чирью («мала болячка на левой стороне на стегне на сгибе близ нужного места»). Первое время великий князь пытался недуг не замечать, но потом слег. В конце октября 1533 г. на пути в Волоколамск ему стало совсем плохо, было тяжело дышать, нарыв гноился и мешал движениям. Он едва смог добраться до Москвы и скончался через месяц – в ночь с 3 на 4 декабря 1533 г. Престол принял младенец Иван при регентстве матери-кудесницы Елены.

А в конце того же 1533 г. челобитную на имя царя подал некий Иван Яганов, долгие годы служивший соглядатаем на государевом содержании. Он докладывал, что «намедни» явился к нему на подворье некий Ивашко Черной, который тоже имел отношение к сыскной службе, возглавляемой дворецким боярином И. Ю. Шигоной Поджогиным, и попросил передать следующее: «Только даст мне правду Шигона, что меня государыни великая княгини пожалует, и яз государыни скажу великое дело, да и тех мужиков, которые над великим князем на Волоце кудесы били: Грызла и Пронка Курица, мощинец в руки дал, а похвалялися те мужики на государя пакость наводити, а ныне те мужики на Москве, да и тех всех выскажу, хто тех мужиков у собя держит лиха для»[160].

Желая вернуть себе покровительство, Ивашка предлагает выдать Грызлу и Пронку Курицу, которые осенью 1533 г. наводили порчу до смерти на царя Василия. Ради этого, можно понять, был использован некий «мощинец» – ладанка или магический предмет. Более того, те же волхвы теперь прибыли в Москву и могут представлять угрозу нынешним правителям. Все это, как свидетельствует помета на документе, было «читано» великой княгине Елене. Но дальнейшая судьба доносчиков не известна. Издатель документа М. М. Кром полагает, что ход делу дан не был, хотя это вполне показательный пример «козней против юного государя», форменного «политического колдовства»[161].

* * *

Ивану IV пришлось выдержать немало бесовских покушений – вплоть до своей кончины первый русский царь страдал от их обилия. О порчах, насланных на отца в 1533 г., он мог не знать, про Дмитрия-внука не задумываться, а вот события вокруг пожара 1547 г. его точно задели.

Это был год начала его царствования и семейной жизни: 16 января 1547 г. он был венчан на государство, а 3 февраля женился. 17 февраля с молодой супругой пешком отправился на богомолье к Троице и вернулся только 5 марта во вторую субботу Поста. И вдруг на Страстной неделе в «великий вторник» 12 апреля в Москве разразился страшный пожар, уничтоживший почти весь Китай-город. В одной из башен у реки рванул порох, разметав ее по окрестностям. К Пасхе стихло. Но на следующей неделе в среду, 20 апреля, заполыхало за Яузой. Стали говорить о поджогах. Власти приступили к расследованию, еще когда не везде потушили. Некоторых «зажигальщиков» нашли и казнили. Одним отрубили головы, других посадили на кол, а некоторых бросили прямо в тот же огонь, что они разожгли[162].

Но апрельские ненастья оказались только прелюдией «великого пожара», который охватил Москву 21 июня 1547 г. Современники сравнивали его с апокалиптическим наваждением. Горело и сгорело все. Мощь была