Голос у Орехова был злой, спотыкающийся.

Лейтенант вдруг разглядел свирепую усталость старшего сержанта.

Он суетливо кинулся в угол. Что-то забулькало, и старший сержант увидел возле себя кружку.

— Выпей, Орехов, — сказал лейтенант. — Выпей, враз согреешься. Потом иди спать. Если три стука слышал, значит, три бронеколпака и было…

«Чудной», — неожиданно подумал Николай, ощущая, как проходит злость на лейтенанта.

— Слушай, Орехов, ты, может, у меня ляжешь? Скамейки сдвинем, и ложись. Здесь тепло…

— Нет, пойду к ребятам, — сказал Николай и отдал лейтенанту кружку с водкой. — Возьмите, меня своя порция дожидается.

Лейтенант растерянно моргнул и послушно взял кружку. Лицо его было и виноватым и обиженным.

Когда Орехов ушел за загородку, командир взвода слил водку в алюминиевую флягу, где скопилось ее уже по пробку. Водку Олег Нищета не любил, пил ее по нужде и с великим отвращением, но свою норму у старшины Маслова получал одним из первых, и старшина считал лейтенанта человеком пьющим.

Затем Нищета расстегнул планшет, написал разведдонесение, отметил на карте данные о дотах с бронеколпаками и отправился с докладом в штаб.

На дворе была темень, как в погребе. Ветер явственно нес из лесу ростепель. Звучно капала вода и журчала под рыхлым снегом задорными ручейками.

На крыше сарая светилось десятка полтора кошачьих глаз. Когда лейтенант проходил мимо, над его головой раздался душераздирающий вой. Нищета невольно отпрянул от сарая, выхватил пистолет и прицелился в гущу зеленых огней.

Но стрелять не стал. Усмехнулся, сунул пистолет в кобуру и громко поманил:

— Кис-кис! Кисаньки!.. Кис-кис!..

Вопли на крыше сразу смолкли. Зеленые точки замерли, потом их будто ветром смахнуло в темноту.

Над лесом взлетали и опадали ракеты. Густо шумели сосны, и запах пролитого масла был еще отчетливее.

Немецкие батареи вели беспокоящий огонь.

ГЛАВА 10

Мутная вода у дальнего берега отливала горелой жестью. Половодье равнодушно несло войну. Плыли разбитые двуколки, снарядные ящики, измочаленные бревна, проплыл обгорелый кузов автомашины, понтон с погнутыми поручнями. Вздувшийся труп лошади масляно лоснился, оскаленная морда колыхалась на волнах, светила сахарными зубами.

Пронесло немца. Голова разбита, руки раскинуты, как весла. В ногах запутался ремень противогазовой коробки, и она плыла вслед как буек.

Проплыл труп в серой шинели. Лицо остроносое, до блеска отмытое водой. Видно, вытаял где-то из-под снега брат-славянин, подняла его река на свою грудь и понесла мимо лесов и полей, мимо солдатских окопов и городов. Успокоит ли она его, предаст ли земле? Может, приткнет к ивняку на завороте. Может, какая-нибудь добрая душа и похоронит солдата…

Ветер шало полоскал воду, мял ее, разгонял рябую волну. Небо было невиданно высокое, и в нем тянулись перелетные птицы. На синих рассветах из глубины леса слышались осторожные рулады дроздов.

В окопах грязь стояла по колено. Ведрами, жестянками, котелками вычерпывали солдаты воду и материли весну, солнышко, немцев, которые сидели на нагорном берегу и горя не знали. Мечтательно вспоминали зиму, когда земля была каменной, а добрые полушубки спасали от холодов.

Хрипели в грязи, кашляли синим дымом и гробились на дорогах машины. По ступицы вязли повозки, буксовали в болотном киселе танки и тягачи.

Только солдатские ноги одолевали грязь, распутицу, водомоины и разбухшие болота. Глохли моторы, а солдатские злые, натруженные руки вытаскивали из грязи трехтонные грузовики, волокли по хляби пушки, гатили переправы и мостили дороги, тащили цинки с патронами, снарядные ящики, мешки с сухарями.

Все понимали, что, когда вода войдет в берега, начнется наступление. А пока жизнь шла навыворот. Днем регулировщики загоняли всех в укрытия, не давали ни проезду, ни проходу. Командиры ругались за каждый костер, разведенный, чтобы обсушиться и хлебнуть кипяточку для обогрева вконец захолодавшей в болотине солдатской души. Ночью же все приходило в движение. Урчали на дорогах машины с потушенными фарами, приглушенно на малом ходу двигались танки. Брели связисты с катушками, у кухонь выстраивались подносчики с термосами, приходили в землянки почтальоны, катили офицеры связи, сменялись наблюдатели и боевое охранение.

В медсанбат приехал полковник медицинской службы Симин.

Евгения Михайловна, возвратившись с операции, услышала, как зарычал «виллис» и скрипнули тормоза. «Начальство, кажется, заявилось», — вздохнула она и перепоясала ремнем гимнастерку.

— Ругать будете за полночный визит? — спросил Борис Николаевич, шагнув из темноты в желтый круг света, разлитый светильником из снарядной гильзы с затычкой на боку.

— Слушаю вас, товарищ полковник, — сказала Евгения Михайловна и пригладила волосы на висках.

— Не надо так официально, Женя, — Борис Николаевич просительно посмотрел на нее.

И были у него такие глаза, какие бывают иногда у бездомных собак. Они и грустные, и просительные, и ожидающие — все вместе, и не поймешь, что из этого главней.

Пальцы гладили отворот шинели. На зеленой петлице блеснула эмблема, напоминающая о хрупкости человеческой жизни и о мудрости ее обережения.

Евгения Михайловна опустила на стол вялые руки, подумала, что Борис опять начнет трудный, тягостный разговор. Два года продолжался этот разговор, то притухая, то разгораясь, словно костер, забытый в поле.

Как тень ходит за ней полковник Симин, говорит о своем чувстве так растерянно и беспомощно, что жалость иногда, будто хмарь, окутывает душу и сто́ит больших усилий удержаться, не сказать «да».

— Мне предложили вернуться в Киев, — вполголоса, через силу сказал Борис Николаевич. — Восстанавливать клинику, начинать научную работу.

— Я рада за вас. — Евгения Михайловна подняла голову и увидела тусклое, застывшее лицо полковника. — Будете дома, интересная работа…

Говорила и чувствовала фальшь в словах, в голосе, в душе.

— Я не дал согласия. — Борис Николаевич с силой сжал подбородок. — Нельзя жить на могиле. Я же видел, как они погибли… Маша, Аленка… все. Вышел за папиросами, а тут бомбежка. Побежал, а к дому не подступиться, горит. У меня квартира была на шестом этаже… Потом эта проволока в лагере…

Евгения Михайловна увидела на запястьях Симина знакомый бугристый шрам.

— Страшно возвращаться к воспоминаниям, — признался полковник. — Война не только свист пуль, не только операционные столы, где мы ковыряемся в разорванном человеческом теле. Война — это глубже, Женя. Иногда так глубоко, что не найдешь хирурга, чтобы вытащить осколки, которые не в тело попали — в душу впились…

— Нельзя так, Борис Николаевич. — Евгения Михайловна тронула полковника за рукав. — Нельзя, поймите вы…

Глаза Симина были неподвижны. В них лежал неровный отблеск самодельного окопного светильника. Евгения Михайловна понимала, как мелки, неуклюжи ее утешения.

Симин не слышал их. Он снова видел оранжевое пламя, рвущееся из знакомых окон шестого этажа, нелепую зазубрину изломанной взрывом стены. Видел проволоку немецкого лагеря