— Лед скоро пойдет, — поддакнул еле слышно Петухов и обтер рукавицей влажный надульник автомата. — Сколько ползли — и, выходит, зря… У меня на пузе аж мозоль набилась… В обрат повернем?

Поворачивать Орехову не хотелось. Три часа лезли по этому проклятому насту, а теперь поворачивай за здорово живешь. Да и не просто выйти обратно. На полпути совсем светло будет. Дадут тогда фрицы прикурить.

— Не пойдем, — решил старший сержант.

Разведчики отползли от промоины. Еще с зимы на льду осталось много трупов. Ветер и поземка навили над ними милосердные сугробы. Разведчики отползли за один из таких сугробов, вырыли в нем нору. Сначала было холодно и сыро. Потом притерпелись, понемногу забыли про озноб и перестали ворочаться.

Они должны были пролежать в сугробе до вечера.

Едва успели устроиться в снежном логове, как темная пелена ночи круто прорвалась, будто ее располосовали наискось. Свет пролился с неба, откинулся от заснеженных полей, прокатился по крутояру, приплыл откуда-то издали с ветром.

Когда Орехов уходил на задание, командир разведвзвода лейтенант Нищета сказал, что прошлой ночью пехотинцы слышали на немецкой обороне звук пилы, и попросил разобраться, что бы это могло означать. Может, новые блиндажи строят, а может, просто дрова на передке пилили?

Сейчас разведчики лежали в сотне метров от немецкой траншеи и слушали разные звуки, которые в обычное время люди не замечают. В утренней тишине звуков было много. Хрустел наст под ногами часовых, раздавались приглушенные голоса. Кто-то ругался скулящим голоском, брякали котелками.

Звуков пилы разведчики не услышали. Не слышно было, чтобы и кололи. Видно, матушке пехоте померещилось. Не просто через реку услышать, что немцы в траншее пилят. Для этого слух требуется музыкальный, а пехотинец зимой норовит шапку плотнее натянуть и в воротник уткнуться.

— Пожуй, Орехов, — прошелестело возле уха, и Николай увидел сухарь.

Лицо Петухова, обветренное и губастое, с мелкими морщинками у глаз, было, как всегда, спокойным. Хладнокровию и выдержке этого вологодского колхозника завидовал весь взвод. Не было такой силы, которая заставила бы Василия Петухова испуганно шарахнуться, кинуться без оглядки, засуетиться неловко, без толку.

Петухов, по мнению Николая, был человек с чудинкой. Однажды он признался старшему сержанту, что ему на войне нравится.

Когда Орехов вытаращил глаза, услышав такую штуку, Петухов разъяснил почему. Оказывается, до войны жизнь у Петухова была хоть в петлю полезай. Покладистого и мягкосердечного Василия женила на себе соседка-вдова, на десять лет его старше, да с четырьмя ребятишками.

— Месяца два прожил — как по маслу катилось, а потом как по чертовым головам, — признался Петухов.

— Зачем же ты женился?

— Ребятишек ейных жалко стало… Била она их, елкин гриб, без совести и ругала.

Характер Пелагеи после свадьбы не поправился. Под горячую руку она стала поколачивать и мужа. Сдачи Василий дать стеснялся. К тому же знал, что рука у него тяжелая, и опасался ненароком изувечить строптивую жену.

Колхоз, где работал Петухов, был захудалый.

— Раньше мы берестяные коробья плели, а как в колхоз вступили, коробья делать воспретили. Сейте, говорят, пшеницу. Не родит она у нас, холодно ей… Помидоры еще, помню, велели сажать — новые культуры осваивать… В общем, доработались так, что с хлеба на воду. Одной картошкой семью не укормишь. Я по вечерам всякую обутку шил и зашивал, столярничал, тем и поддерживал ребятишек, а сам уж как придется… Когда в армию забрали, так досыта есть стал…

— На войне ведь убить могут, — сказал Орехов. — Не боишься?

— Судьба придет, так и на гулянке умрешь, — отмахнулся Василий. — Вон у меня двоюродный брат, он на пасху яйцом задавился. На спор крутые яйца глотал, а смерть и приди. Разве может человек знать, где его жизнь кончится?

Помнится, выкурили они тогда с Петуховым по доброй самокрутке, и под конец разговора Василий сказал Николаю:

— Как подумаю, что после войны придется мне к Палашке возвращаться, аж волосья под шапкой шевелятся… Ты только ребятам не говори… Зубоскалить, елкин гриб, начнут, а я этого не люблю.

В немецкой траншее что-то приглушенно звякнуло, металл о металл, раздался надсадный скрип дерева, нестройный гомон голосов.

Орехов повернул голову и встретился с вопросительным взглядом напарника. Маленькие, острые, как шильца, глаза Петухова настороженно блестели в глазницах.

Металлический скрежет повторился, но потом земля вздрогнула от глухого удара.

В голове Николая вдруг отчетливо всплыла полузабытая картина. Летом, когда наступали на Смоленск, разведчики прошли в тыл и затаились возле дороги, выжидая темноты, чтобы подорвать мост. На дороге остановились два немецких тягача с автоплатформами. На платформах были бронеколпаки. Немецкие саперы начали сталкивать вагами бронеколпаки на землю. Когда один из них упал, так же глухо, как сейчас, ухнула от удара земля…

Орехова вдруг осенило: да ведь немцы укрепляют оборону. Вчера пилили, готовили брусья, прокладывали их по траншее, чтобы протащить бронеколпаки на место.

Как укрепляются, сволочи! Проволоку намотали, мин натыкали на каждом шагу, а теперь еще бронеколпаки устанавливают. Занозистая штука эти бронеколпаки. Не каждый снаряд прямым попаданием возьмет. Поставят там фрицы крупнокалиберные «геверы» и будут лупить в самую печенку. Вдоволь красной лапши накрошат…

До полудня разведчики услышали в немецкой траншее три глухих, тяжких удара.

Больше ничего сто́ящего услышать не удалось. Разведчики лежали и терпеливо дожидались сумерек.

Петухов смотрел на искалеченную снарядами ветлу под кручей и думал, чем же виновато на войне дерево. Его-то зачем изувечили? Ствол разодран, кора висит лоскутами, как отмороженная кожа. Вместо веток торчат три короткие культяпки. Никто не метил в эту одинокую ветлу под берегом, и она оказалась иссеченной от верхушки до комля. Оживет ли теперь, выбросит ли по теплу хоть пригоршню листьев или уже не отойдет, так и догниет стоя?..

Орехов лежал в сугробе и думал, что наконец-то кончается зима.

Больше года прошло, как Николай снова на фронте. Теперь уже далеким кажутся и сопки Заполярья, где он начинал войну летом сорок первого года, и госпиталь, и деревня Зеленый Гай на берегу Иссык-Куля. Потом было четыре месяца полковой школы, лычки сержанта и торопливый эшелон на запад. Было наступление, тяжелые бои под Витебском, медсанбат, маршевая рота и чудом встреченный на военных дорогах подполковник Барташов Петр Михайлович.

Летом солдату легче. В снегу много не вылежишь, руки-ноги не слушаются, заколеешь. Разведчики хоть еще ползать должны, а снайпера, например, заберутся в снежную нору и сидят в ней безвылазно, немца сторожат.

«Интересно, ушла Валя сегодня на «охоту»?» — вспомнил Николай свою фронтовую знакомую — дивизионного снайпера Грибанову.

Первый раз они встретились осенью. Орехов и Кудряш