как Клавдий об отечестве

заботился и охранял его… (нем.)

Юный Аницет переминался с ноги на ногу и явно ощущал себя не в своей тарелке – трепал манжеты, прятал руки в карманы.

– Он русский? – кивнул на Аницета Яков.

– Прошка-то? Русский, крепостной его сиятельства. Труппа вся – русские, кроме Ди Маджо. Ждем, когда обер-гоф-маршал догадается вооружиться ножницами и создать…

– Голема? Гомункула?

– Крепостного доморощенного контртенора из рядов собственной дворни. Уже есть и балерины из дворни, и этот вот альтино, и теноры, и хор. Разве что Лупа наша вольная, но тоже доморощенна, его сиятельство увез ее из-под венца из какой-то псковской деревни, то ли украл, то ли выкупил у будущего мужа.

Кастрат начал свою арию, захлебываясь голосом – словно к нему неумолимо подступала тошнота. Он держал поводья так, будто лошадь была живая и могла его сбросить. Пришло время и для Прошки-Аницета, скрипка встрепенулась, и вступил неуверенный блеющий альтино:

– So muß sich dein himmlisches Wesen entfernus…

Теперь твоя небесная сущность удаляется… (нем.)

– Entfernen, болван! – на спинку пустующего стула меж доктором и инженером легла рука, буквально золотая – от пудры. Яков скосил глаза – на тот самый перстень, с играющим зловеще розоватым камнем. И как же обер-гофмаршал подкрался к ним – столь бесшумно, да еще на таких каблуках?

– Фуй, коко… – Золотой вельможа сморщил нос и отступил от Якова на шаг назад. – Да ты все еще пахнешь…

Сам он, даже так близко – не пах совсем ничем, разве что пудрой и чуть-чуть – сухим вином.

Аницет со сцены узрел начальство, смутился, замялся и подавился собственным козлетоном. Ла Брюс опустил скрипку и вопросительно воззрился на своего патрона.

– Я к вам – pour un moment, на секунду, пока персоны мои не отстрелялись, – провозгласил по-немецки младший Левенвольд голосом, поставленным не хуже, чем блеющий альтино Прошки-Аницета. – И суд мой будет кратким. Но справедливым.

Яков смотрел на него, невольно взвешивая в уме золотой его кафтанчик, «клифт», по определению виконта де Тремуя. «По весу – как недурной рыцарский доспех, – оценил Яков. – Как же он таскает на себе подобную тяжесть, и с такой грацией?»

– Можно мне пока что слезать? – спросил со своей гипсовой дуры Ди Маджо и уже заблаговременно перекосился на один бок.

– Сиди, – отрезал обер-гофмаршал, и кастрат прекратил сползать, обреченно выровнялся в седле. – Итак, доктор, инженер, маэстро Ла Брюс – прошу, высказывайтесь. Но только быстро.

Гросс извлек из-за пазухи злосчастную гравюру, развернул:

– Видите ли, ваше сиятельство, при резком спуске статисты рискуют повредить позвоночник. Доктор Ван Геделе готов подтвердить…

Доктор Ван Геделе не успел ни подтвердить, ни даже рта раскрыть – Ла Брюс фурией влетел между ним и гофмаршалом и страстно затараторил:

– «Триумф Вакха и Ариадны» ставился в Версале дважды, и никто, никто не умер! Мой папа присутствовал на обоих представлениях, и я могу поклясться…

– Художник ошибся, – вставил-таки словечко Ван Геделе. – Неправильно зарисовал.

Обер-гофмаршал уселся на стул, закинул ногу на ногу и задумался. Остальные почтительно стояли перед ним полукругом – Ла Брюс со скрипкой, Гросс с гравюрой, Яков и Прошка – с пустыми руками, и только в отдалении Ди Маджо с дурацким видом заседал на гипсовом коне.

– Ваше сиятельство сами настаивали, чтобы было в точности как в Версале, – напомнил Ла Брюс со сдержанным нажимом.

– Попробуем поступить подобно царю Соломону, – оживленно проговорил Левенвольд, хлопнул в ладоши – так весело, что пудра взлетела над его завитыми белокурыми волосами. И пудра была у него – золотая, и брови, и ресницы, и даже скулы, – Мы не станем рубить статиста надвое. Но мы его экспериментально подвесим. Не помрет один – не помрет никто.

– А помрет один? – предположил непосредственный Гросс.

– Один – не четыре, коко, – наставительно пояснил гоф-маршал. – Итак, спускаем лонжу!

Якову стало немножко обидно – что коко не только он сам, но еще и, оказывается, Гросс. Впрочем, еще обиднее было то, что и младший братец оказался под стать братцу старшему, такой же легкомысленный беспечный убийца.

Гросс поднялся на сцену, сунул нос за кулисы и что-то приказал. С потолка тут же свесился – как с виселицы – длинный канат с петлей. Инженер подергал его, подтянул пониже и с кислой миной отправился за сцену – на поиски статиста.

– Ваше сиятельство, в погоне за ложно понятой аутентичностью вы рискуете сделаться убийцей, – умоляюще и страстно зашептал Яков, усаживаясь на стул возле обер-гоф-маршала и просяще заглядывая ему в глаза снизу вверх.

– Разве я приглашал тебя сесть, коко? – золоченые брови недоуменно взлетели. Яков вскочил было, но Левенвольд двумя пальчиками удержал его и вернул обратно: – Сиди. А вы – все идите на сцену.

Ла Брюс и Прошка поднялись на сцену, Прошка с тупым, а Ла Брюс – со злым высокомерным лицом.

– А ты, Яси Ван Геделе, значит – уже и убийца, и алхимик? – спросил вполголоса младший Левенвольд, и лицо его озарилось, как у ребенка на рождество, перед носком с подарками. – Мой брат сказал мне, что ты убил прежнего своего нанимателя. Это ведь правда, Яси Ван Геделе?

– И да и нет, – наугад отвечал Яков, глядя в карие, без блеска – агат в золотой оправе – глаза обер-гофмаршала.

– Я сказал брату, что забираю тебя, – тонкие, острые пальцы пробежались по бархатному докторскому рукаву – и Яков засмотрелся на то, как розовый перстень меняет свой цвет, из лилового в алый. – Мне нужен именно такой доктор – который умеет отравить цесарского шпиона, и шпион даже не чухнется. Хочешь, я оставлю тебя пока при своем театре? Будешь вправлять вывихи у балерин и лечить тенорам горло… А брат мой пускай утрется – что ты стал теперь мой…

Яков снял со своего рукава бледную, облитую жидким золотом руку и почтительно поднес к губам:

– Как благодарить мне вас, ваше сиятельство?

– Не вякать, – категорично повелел младший Левенвольд, – покуда моего ангела крепят на лонжу. Мне интересно, что из этого выйдет.

Гросс тем временем просовывал в петлю добытого за сценой статиста, молодого человека в помятом лакейском. Статист стоял с поднятыми руками, пока инженер закреплял у него на талии обшитую тканью петлю.

– Убожество, суррогат, – грустно проговорил Левенвольд, кусая ногти. – Мы дикие, и мы нищие. Нет у нас театра, нет у нас и оперы… Мы варвары, мы готтентоты, мы ничего, ничего не можем и не умеем…

Гросс сделал знак невидимому закулисному помощнику, и ноги