– Видите – ничего, – торжествующе возвестил со сцены Ла Брюс.

Ангел парил – уже под самым потолком, и вращался вокруг собственной оси.

– А теперь – вниз! – скомандовал Ла Брюс, и трос со статистом резко рванулся к земле.

– Он так сдохнет у тебя, Рене, – послышалось от двери.

Все взоры обратились к дверному проему, оторвавшись от болтающегося под потолком ангела. И сам ангел уставился на дверь – рожа у него тут же сделалась самая верноподданническая. Впрочем, такое же глупо-преданное выражение лица стало у всех, даже у гордого Ла Брюса, и только гофмаршал искренне просиял, как солнышко.

На пороге стоял обер-камергер фон Бюрен, в тревожном искрящемся лиловом, без парика – в собственных подвитых кудрях, зловеще темных, словно у испанца. Этот царский фаворит преподносил себя, как злодей-адвокат из комедии дель арте и, кажется, делал это нарочно и с немалым удовольствием. Его явно боялись – и он упивался всеобщим страхом. Разве что Левенвольд рад был видеть его, подскочил со стула, подлетел к Бюрену, легко, как бабочка, и заговорил с ним на серебристом французском – Якову снова померещился звонкий шарик под его языком:

– Ты явился за мною, обер-камергер? Вы уже перестреляли всех своих жертвенных животных?

– Вот-вот перестреляем, – отвечал фон Бюрен, в дикости своей смутившись от упоминания жертвенных животных. – Тебе лучше идти со мной, если не хочешь схлопотать леща. Ты ведь должен закрыть охоту…

– Это не так называется, – рассмеялся Левенвольд и выговорил по-французски, как правильно называется закрытие охоты обер-гофмаршалом – длинно и витиевато. Ангел тем временем опять поехал вниз, сохраняя почтительное выражение на лице.

– Он у тебя сдохнет, – критически повторил фон Бюрен уже по-французски, произнося слова с немецкой лающей транскрипцией. – Ты ему так хребет сломаешь. Нужно было закрепить веревку еще и за плечи, и плавнее опускать, не дергать.

Ла Брюс потемнел лицом, а Левенвольд легкомысленно отмахнулся:

– Все будет хорошо, Эрик.

Яков почтительно поднялся со стула и теперь наблюдал за двумя царедворцами – видно было, что оба они получают несомненное удовольствие от общения. Они и час могли бы вот так говорить ни о чем, не сводя друг с друга глаз, словно гляделись в зеркало – не случись такой незадачи, как неминуемое закрытие охоты.

– А что за шелудивый одр у тебя на сцене? – спросил насмешливо Бюрен, кивая на коня под несчастным Ди Маджо.

– Конь с прошедшего тезоименитства, из чистейшего гипса, – рекомендовал скакуна обер-гофмаршал. – Их было у меня два, но один раскололся надвое при переезде.

– Это позор, Рене. Так над вами будут смеяться, – категорически произнес Бюрен.

– Но в либретто сказано – император Ниро в первой сцене на коне…

– Я одолжу для твоей постановки коня, не менее белого, – пообещал добрый камергер, и Ди Маджо с высоты коня воскликнул отчаянно:

– Но-но-но, ваша милость! Я упаду! Я не улан, я всего лишь контратенор!

– Конь будет еще спокойнее, чем твой гипсовый, – успокоил его фон Бюрен и прибавил: – Только добрый совет – не кормите коня перед премьерой, иначе зрители будут смотреть – но не на вас.

Ангел-статист встал ногами на землю, и Гросс освободил его от лонжи.

– Ну как? Ты жив? – спросил нетерпеливо Левенвольд, уже в полуобороте, в полушаге – прочь стремясь, на закрытие неведомой охоты. Статист растерянно хлопал глазами, пошатывался, лицо у него было – как у с луны упавшего:

– Жив, ваше сиятельство. Только внутре как будто что-то оторвалось…

– Рьен, – по-французски отвечал гофмаршал, это краткое слово означало – «ничего». – Пойдем же, Эрик…

Стуча каблуками, он приблизился к фон Бюрену, нежно взял его под руку:

– Пойдем же, мой невольный меценат…

Яков провожал их глазами и все думал, как же удается обер-гофмаршалу так легко носить свой золотой кафтан, если в действительности наряд его тяжел, как доспех. Назад откинутые плечи, готический излом в талии – словно и нет на плечах мучительной тяжести, наоборот, крылья за спиной…

Статист осел на корточки и повторил все так же растерянно:

– Будто что-то оторвалось… там, внутре…

– На сцену – Сенека, Аницетус, хор! Пробуем начать еще раз – уже с хором, – провозгласил торжественно победитель Ла Брюс. – Посторонних попрошу за сцену!

Гросс принялся поднимать статиста с корточек на ноги, и Яков поспешил к нему на помощь. На сцену уже гуськом стремился хор – череда церковных певчих в монашеской одежде, явно взятые напрокат из дворцового молельного дома. Певчие выстраивались рядком под солнцем и луной, задевая головами все еще свисающую, как петля с виселицы, лонжу.

Доктор и инженер кое-как под белы руки увели за сцену незадачливого ангела.

– Дальше я сам, – ангел выпрямился, освободился от поддерживающих рук. – Навроде полегчало…

– Если что почувствуешь – сразу посылай за мной, – предупредил Ван Геделе, но статист не стал его слушать, убежал.

Яков, ранее не бывавший за театральной сценой, любопытно вертел головой. Задник декорации с изнанки оказался очень интересным – с рычагами и сложными противовесами. Пространство загромождали картонные деревья, гипсовый мостик и вешалки с костюмами, лишь изображавшими роскошь, а при ближайшем рассмотрении – обшитыми блестками и фольгою. На высоких стремянках подручные инженера двигали деревянные рычаги, а позади картонных скал и сосен светился ряд зеркал, мелькали стройные девичьи силуэты и слышался приглушенный смех. Там, наверное, и пела неведомая Лупа о своем «традиторе» – обманщике, предателе.

– Спрячь уже эту чертову лонжу, – крикнул кому-то наверху сердитый инженер. Гросс злился и пунцовел – оттого, что дикость опять победила. Он повернул к Ван Геделе удрученное лицо с золотыми ресницами – такие ресницы рисовал себе гофмаршал драгоценной тушью, а скромный инженер Гросс получил их от природы:

– Вот видишь, приятель, Измайлово – это вовсе никакой не Версаль… Ничего, что я говорю «ты»? Оба мы столь ничтожные пешки, стоит ли миндальничать еще и между собою?

– Не стоит, дружище Пауль, – согласился доктор. – Можешь звать меня Яковом. Кажется, мне предстоит задержаться в вашем маленьком театре.

– В так называемом театре, – поправил его Гросс. – Как думаешь, помрет статист?

– Кто знает, – пожал плечами Яков, – но будет куда хуже, если хребты сломают все четверо, и на премьере. Сперва обгадится конь, обещанный обер-камергером, потом повиснут в воздухе четыре трупа…

– А что же делать? – убито вопросил инженер.

– А что мы можем? Только выразить мнение – и потом остаться виноватыми. Одно утешение – за нас сам фон Бюрен, а обер-гофмаршал его, похоже, слушает. Помнишь, что он сказал, когда только вошел? Он, по-моему, чуть-чуть знаком с медициной.

– Фон Бюрен знает