все о лошадях и собаках, а о людях – не знает ничего, – пояснил Гросс. – Его считают злым, но он вовсе не зол, он делает гадости без удовольствия, хоть и с некоторым задором. Ему присущи чувство справедливости и честность – пусть и порою на грани глупости. Ты прав – завтра я попробую пасть ему в ноги и умолять донести наши мысли до пустой головы Рене Левенвольда, чтобы его любимый Рене не сделался убийцей. Бюрен и Остерман – единственные, кого наше золотое чучело слушается, кроме ЕИВэ, конечно.

На сцене взвыл хор – в церковных традициях, совсем не в барочных. Проклятия Ла Брюса почти заглушили пение – концертмейстер явно не одобрял подобного стиля.

– Отойдем подальше, – предложил Гросс, увлекая доктора в гипсовый грот, – уши закладывает…

– Как думаешь, Пауль, у Бюрена и Левенвольда особенные отношения или мне мерещится? – шепотом спросил Яков. – Они просто говорят друг с другом, но мне видится – между ними происходит что-то не совсем пристойное.

– Эти два галанта – словно яства на праздничном столе, которые вдруг принялись поедать друг друга, – усмехнулся Гросс. – Тебе не мерещится, но это вовсе не наше дело. Пойдем, я познакомлю тебя с Лупой и с Оксаной – это две наши примы.

Молодые люди вынырнули с другой стороны грота – рядом с маленькой гримеркой, кое-как отгороженной пыльными портьерами.

Две девицы перед зеркалом шептались и хихикали, обе с высокими прическами и в якобы римском – но с перетянутыми по-европейски талиями.

– Дамы, представляю вам Якова Ван Геделе, – Гросс торжественно вытолкнул доктора вперед. – Наш новый театральный лекарь, если вдруг станет больно глотать – обращайтесь. Оксана и Лукерья, или же Поппея и Октавия – если соответствовать либретто, – представил девушек инженер.

Певицы спустились с высоких, как птичьи жердочки, стульев и грациозно присели. Оксана, черноволосая и черноглазая, с вялой нижней челюстью и высоким рахитичным лбом, была явно вчерашняя дворовая девка, приторно-вульгарная и одновременно топорно-жеманная. Лукерья, рыжая, как и сам Гросс, но более морковной светлой масти, казалась чуть лучше – не горбилась и не опускала плечи, как ее подруга, и не хихикала мерзко в кулачок. Наоборот, смотрела в глаза доктору прямо и весело, словно удивляясь чему-то в его облике, и чуть улыбалась углами губ – какой-то своей веселой тайне.

– Я слышал, как вы пели – божественно, – доктор взял Лукерьину ручку и поцеловал.

– Октавия, добродетельная супруга, заточенная в крепость своим тираном, – еще раз представилась лукавая Лукерья.

– Лупа кокетничает, – мрачно констатировала ревнивая Поппея-Оксана.

– Отчего же вы Лупа? – спросил тут же Яков. – Лупа – это же волчица?

– Ее хозяин так называет, – за Лукерью ответила злая Оксана. – А как по мне, больше на козу похожа.

У Лупы-Лукерьи и в самом деле личико было треугольным и острым, и глаза – далеко расставленные и раскосые, как у женщин на портретах живописца Кранаха. И кожа – вся в россыпи рыжих веснушек, и бледные губы – словно обведены тонким бежевым контуром. Яков вгляделся в этот контур – даже сморгнул.

– На какой день намечена ваша премьера? – спросил он девушек, и те отвечали, перебивая друг друга:

– На август, на вторую пятницу – уже вот-вот, вы обязательно приходите, хоть за сцену… Будет восхитительно…

«Уж будет вам – восхитительно, – подумал Яков. – Бог даст – успеете к августу…»

– Вы сами как будто лупус, волк, – сказала, смущаясь и пылая всеми веснушками, смелая Лупа. – У вас такие дивные глаза…

– Он знает, – отвечал ей Гросс, почему-то злясь, – какие у него глаза. Если у вас ничего не болит, дамы, – мы почтем за честь откланяться.

И за руку повлек Ван Геделе за собою – через пыльные портьеры, мимо вешалок с нарядами, под гипсовый грот.

– Вот мерзавка, – проворчал инженер, отряхиваясь от пыли – грота и кулис. – С помойки взяли, отмыли, дали главную роль… А она махаться готова – с любым, кто посмотрит. Коза и есть…

– У тебя что, с ней… – Яков хотел сказать – особенные отношения, но Гросс его оборвал:

– Сдалась мне эта растрепа! Просто жаль ее – виснет на всех, если хозяин узнает о ее кренделях – выкинет к чертям собачьим, у него подобных Октавий в людской еще с десяток. У гофмаршала целый гарем из таких вот певиц – и он, конечно же, хочет, чтобы ему хранили верность, а не тащили в дом триппер…

– Нет у меня триппера! – оскорбился доктор.

– А ты и не первый у нее.

– Я тебя не понимаю. Ты знакомишь меня с легкомысленной певицей, она делает мне авансы – и ты ревнуешь, или не ревнуешь, а защищаешь интересы отсутствующего обер-гофмаршала…

– Я сам себя порой не понимаю, – вздохнул потерянно Гросс. – Она вот так же кинулась пару недель назад и ко мне – только называла не волком, а львом… Мы были друзьями с нею, а потом я узнал, что такие же ее друзья – и конюх, и кучер, и оба повара… Хозяин увлечен ею – но лишь потому, что у нее волшебное меццо-сопрано, он не ревнив, но он ведь выкинет ее, если все узнает – просто из брезгливости. А мне почти жаль эту дуру…

Яков уже разгадал загадку, но спросил на всякий случай:

– А конюх, кучер и два повара – вольные люди?

– Не то слово, – удивленно отвечал инженер. – Повара – французы, выписаны из Парижа на хорошее жалованье, а кучер с конюхом – лифляндские немцы.

Яков вспомнил бледные, обведенные темным контуром губы легкомысленной волчицы и сказал Гроссу примирительно:

– Твоя Лукерья висит в петле, как тот наш статист, и не ведает, сломают ей хребет или бог милует. Вот и ищет себе страховку, как умеет. Больше я тебе не скажу – скоро все и так всё увидят.

Инженер, даром что человек молодой, был господин светский и намеки понимать умел. Он хмыкнул, почесал переносицу и сказал только:

– Хор проорался, Ла Брюс тоже. Пойдем, я выведу тебя. Статист наш где-то бегает и вроде пока не помер. Если вдруг примется помирать – я пришлю за тобою, незачем тебе мыкаться без дела в нашей пылище.

Эрнст Иоганн фон Бюрен

Обер-камергер фон Бюрен, грациозный и величественный, в неизменном своем лиловом, проследовал из покоев императорских в собственные покои. Смежные, через две двери. Табельное грехопадение – по назначенному расписанию. Стояла глухая ночь, и некому было глазеть на его возвращение – дежурные лакеи клевали